– Где ты была? – взволнованно прокричал Дэн, увидев ее.
– Изучала местный фольклор.
– Я не шучу! Я уже обратился в полицию. Ты, что, не понимаешь: торговля людьми здесь все еще в порядке вещей!
– Я действительно не понимаю, где ты был весь этот час, пока надо мной глумилась стая черномазых обезьян, – неестественно спокойно ответила она.
– Арабелла, мы не одни!
– Да? Я тоже думала, что я не одна – а теперь сомневаюсь! – Пальмовый самогон, настоянный на змеином яде, ударил ей в голову, и Арабелла почувствовала, что бессильная злоба, которой она пропиталась там, на площади, теперь готова обрушиться на Дэна. Пусть то, что она потерялась и попалась на глаза хмельному балагуру-торговцу – простая случайность, в которой Дэн не виноват. Она порывисто вскочила из-за плетеного столика, чуть не перевернув и его, и стеклянную банку с настойкой. Неловко подхватив банку на лету, она выбежала из-под навеса и побежала сама не зная куда – лишь бы подальше от этого гвалта и рыночных огней. Но теперь уже Дэн не отставал от нее ни на шаг.
Когда гомон ночного базара остался позади, Арабелла перешла на шаг. Дэн молчал и пытался запоминать дорогу – иначе им придется дожидаться рассвета, чтобы разыскать отель. Наконец он решился заговорить:
– Арабелла, пойми, ты для них – просто «белая», а люди с таким цветом кожи мало хорошего принесли Африке. Чтобы у нас появилось какое-то свое лицо, должно пройти время… Время, прожитое вместе с ними. Но я не могу заставлять тебя. Мы долго будем чужими для них – ведь ты даже не знаешь их языка. Вот послушай…
– У них дурной, грязный язык! – зло прервала его Арабелла.
– Ты не знаешь. Послушай, пожалуйста.
И Дэн заговорил на каком-то странном языке, звуки которого, не тревожа ее разум, были нежными и приятными для слуха. А потом он остановился и продолжил – сохраняя прежний ритм, но уже по-английски:
– Ночью небо похоже на город,
Там живут деревья и люди,
Но никто там никого не убивает,
Не стреляют ни в козу, ни в птицу,
И медведь не трогает добычу.
Ничего там не случается плохого.
Каждый знает там свою дорогу.
Они шли по красноватой даже ночью широкой дороге, в небе светился нежный лепесток молодой луны… Ветер гладил щеки Арабеллы, и ей казалось, что она слышит, как там, в темных, далеких джунглях, непроницаемых для цивилизации, стонет гиена. Дэн замолчал.
– Еще, – попросила она.
– Хорошо. То, что ты сейчас слышала, колыбельная на суахили, которую пели в этих краях много веков назад. Мой отец перевел ее для меня – когда я еще ни слова не понимал на местном наречии… А теперь послушай другое, написанное лет двадцать тому назад. Я перевел это сам, так что не обессудь – я, к сожалению, не стал вслед за отцом настоящим поэтом.
И Дэн, вспоминая, что-то зашептал себе под нос, а потом, глядя в необъятную ночь, начал так естественно, что Арабелла не сразу поняла, что это стихи:
– И мы окунемся, моя подруга, в волну африканского мира. Мебель Гвинеи и Конго, тяжелая, гладкая, темных и светлых тонов. На стенах исконные маски, чистые, и такие далекие, и такие живые! Хищные запахи, циновки густой тишины. Подушки прохлады и сумрака, мирный ропот ручья. Слова лаконичные; песни вдали чередой, как повязки на бедрах суданцев, и дружелюбная лампа, твоя доброта, чтоб укачать наваждение – обступивший нас мир, черный, белый и красный, ох, красный, как африканская почва.
Помолчав, он взял ее за руку.
– Хочешь что-нибудь выпить? Помягче, чем «змеевик».
Арабелла кивнула.
– Тогда пойдем поищем что-нибудь – для тех, кому не спится.
Они еще поплутали по темным улицам, слушая шуршание пальм. Белые дома, низкие, длинные, похожие на спящих людей, отдыхающих от жары, распластались вокруг по прохладной ночной земле, и на одном из них Арабелла разглядела неяркую, мерцающую голубым вывеску «cafe». Они вошли в кафе прямо с тротуара.
Ей показалось, что в этом большом помещении с низким глиняным потолком так же уютно, как в большом африканском доме, где весь день принимали гостей и царили людской гвалт и дым, который теперь сизым туманом висел под потолком. Гости разошлись – остались лишь самые близкие друзья: сидя на низких, застланных циновками диванах, они пили вино и кофе и слушали, как поет невысокая, одетая в темно-красное негритянка. Ласково гладя сонные клавиши белого рояля, женщина пела негромко, но страстно, и Арабелла еще издали заметила, как блестят на ее открытом лбу алмазные капельки пота.
Постояв немного у порога, они решились и пошли туда, где было свободное место – в сторону невысокой эстрады, на которой, кроме поющей, был еще один человек. Держа в руке трубу, он, с закрытыми глазами сидя на невысоком табурете, улыбался и покачивался в такт пению. Его костюм напомнил Арабелле клавиши рояля: черная рубашка с крупными белыми пуговицами, поверх нее – белый свободный пиджак с черными пуговицами, мелкими, как жучки. Да и само лицо трубача было контрастом тех же цветов – белые зубы, темная кожа… Белое и черное, и красный ковер на полу – три цвета африканского мира.
Вдруг негр открыл свои большие траурные глаза и посмотрел на Арабеллу.
– А почему тебе так нравится этот мальчик? – спросил он по-английски, глядя ей прямо в глаза.
Пение смолкло – и его вопрос прозвучал уже в полной тишине, которая воцарилась после того, как отзвучала последняя протяжная нота. Арабелла растерянно взглянула на Дэна, а трубач, глядя уже на чернокожую певицу, повторил:
– Почему тебе так нравится этот мальчик. Спой, Мардж, для наших новых гостей.
И негритянка, страстно тряхнув головой, отчего по ее плечам рассыпался черный дождь из сотни тугих косичек, запела – сильным грудным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73