Он гонялся за кем-то еще.
Хоуп с трудом сглотнула, стараясь избавиться от комка в горле.
– А ты скучал по ней после того, как вы уехали?
– Я уверен, что да, но меня поглощало столь новое и прекрасное знание, что мне не терпелось вернуться домой и испытать мой опыт на других девушках. Мари была лишь женщиной, научившей меня, как чудесно заниматься любовью, но не она первая научила меня любить.
– Понимаю. – Ее голос был не громче шепота, и ревность затмила ей весь свет.
– Вряд ли ты понимаешь, ma cherie. Мари была в Версале с одной-единственной целью. Наверное, и сегодня есть женщины, занимающиеся тем же самым, не так ли?
– Да. Но я не знакома с ними или с кем-либо, кто знает их, – призналась она наконец.
– Потому что никто не говорит, что пользовался услугами подобных женщин. Но разве это означает, что их вовсе нет или что в эти дни они не угождают молодым людям?
– Нет.
– Тогда прости мне мои прегрешения, Хоуп, – сказал он, гладя ее по лицу. Голос его звучал нежно и искренне. – Я был тогда мальчишкой, и мне нужно было научиться, как доставлять наслаждение женщинам. Она была моей учительницей. Все было кончено в тот же день, когда наша карета выехала из ворот дворца, увозя нас домой. – Арман поцеловал Хоуп в висок, и она почувствовала его теплое дыхание на своей коже. – Однако я собирался рассказать тебе совсем не об этом. Я собирался описать тебе сокровища Версаля – картины и обстановку, – а вовсе не говорить о женщинах и интригах. В одном из залов была картина, которую мне никогда не суждено забыть. Портрет молодой женщины с загадочной улыбкой. Когда-нибудь я опишу тебе этот портрет…
– В другой раз, – пробормотала она, притворившись, что засыпает. Она уже видела Мону Лизу.
– В другой раз, – повторил он, вздыхая.
Перед тем как глаза ее окончательно закрылись, Хоуп на мгновение задумалась, почему рассказ Армана о своих любовных похождениях сделал его еще более реальным для нее? Призрак, который рассказывает о жизни много веков назад, должен только увеличить пропасть между ними…
Последней ее мыслью было открытие, что с годами люди вовсе не изменились. Они были такими же…
Арман стоял на вершине холма и наблюдал, как маленькая лодка Хоуп направлялась к другому концу озера, прямо к тому предмету, который Хоуп называла автомобилем. Он взял в руки двойную подзорную трубу, ее Хоуп называла биноклем, и навел прибор на быстрое суденышко. Глаза его искали в ее лице подтверждение решимости вернуться. Руки Армана крепче сжали бинокль, когда он увидел, что его Хоуп, его Надежда, становится все меньше и меньше, удаляясь от него. На мгновение он прикрыл глаза, уронив бинокль и оставив его болтаться на ленте на шее.
Надежда. Хоуп. Хоуп была для него всем. Она была больше, чем просто его femme, его любовью, его наперсницей. Она была нежной, как полевой цветок, и колючей, словно куст терновника. Она была его eglantier, лесной розой. Он чувствовал, что она стала второй половиной его души. Она была Фейт – но выросшей и повзрослевшей.
Да, он действительно любил Фейт, но в изрядной степени это было и желание защитить ее. Он укрыл бы ее от мира с его горестями, потому что у нее не было ни сил, ни знаний, чтобы вынести боль и невзгоды реальности. Он торопил ее с принятием решения – она должна была или выйти за него замуж, или остаться со своим отцом.
Он так никогда и не узнал, какой выбор сделала Фейт. Однако его продолжали терзать мелочные сомнения – а пришла ли она ночью туда, в условленное место, чтобы встретиться с ним и бежать? Правда была в том, что он сомневался в ее верности ему и не мог со всей убежденностью утверждать, что она выбрала бы его, а не своего отца…
Если бы только мать позволила ей вырасти и повзрослеть, а не оберегала ее, словно хрупкую фарфоровую куколку… Если бы только отец обращался с ней больше как с женщиной, а не как с товаром, своей собственностью, которую предстоит уступить тому, кто даст за нее самую высокую цену, – все было бы иначе.
Но сейчас его мысли занимала Хоуп. Она заботилась о нем, защищала его, ухаживала за ним, она так много значила для него… Она стала лидером, это именно он, обреченный оставаться на острове, с которого едва ли мог зайти на четыре фута в воду, нуждался сейчас в защите, а не Хоуп.
Ему хотелось обрушить свой гнев на богов за то, что они сделали с ним такое, хотелось закричать, излить свою ярость на силы природы за то, что вынудили его жить в чужое для него время, не давая обрести покой, который нашли другие. Однако ему хотелось и благодарить тех же самых богов за то, что они подарили ему возможность любить столь достойную любви женщину, как Хоуп.
Губы Армана зашевелились в безмолвной молитве. Если бы только одно-единственное его желание могло исполниться! Он пожелал бы, чтобы боги стали щедрыми настолько, что дали бы ему еще один шанс и он мог бы прожить ту жизнь, что будет отпущена ему, рядом с Хоуп. Хоуп олицетворяла для него douceur de vivre, сладость бытия…
Хоуп вознесла молитву, обращаясь к ярко-голубому небу. Она остановилась у входа в почтовое отделение, открывая письмо от профессора Ричардса. Моментально отыскав телефон и монету в 25 центов, она набрала номер профессора. Договориться о встрече удалось буквально через минуту. По дороге Хоуп твердила себе, что должна успокоиться и не возлагать особые надежды на результаты его исследований. Но это оказалось совершенно невозможно.
Профессор Ричардс производил впечатление рассеянного человека, однако его карие глаза время от времени пронзительно взглядывали поверх бифокальных очков, и тогда казалось – он видел собеседника насквозь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59