Нужна была жертва и моим братьям. Они выбрали товарища по коллежу, приехавшего на каникулы в соседний кантон. У Матьё М. не было как недостатков, так и особых достоинств. Общительный, хорошо одетый, слегка белобрысый – один его вид вызывал у братьев отвращение, сравнимое лишь с приступами тошноты у беременной женщины. Он же горячо привязался к обоим гордецам, презиравшим галстуки, одетым в дерюгу, в тростниковых колпаках. Старший бывал резок с этим «сыном письмоводителя», младший же, изо всех сил стараясь не отставать от него, приветствовал Матьё М., подъезжавшего на трёхколёсном велосипеде и в безукоризненных перчатках, тем, что теребил свой носовой платочек и иронически приподнимал панталоны, из которых он и без того уже вырос.
– Я принёс партитуру «Ночей Жанетты», – ещё издалека кричала жертва возбуждённым голосом, – и немецкое издание «Симфоний» Бетховена в четыре руки!
Темнея лицом, старший, румяный вандал, пренебрежительно оглядывал непрошеного гостя, обычнейшего отпрыска обыкновеннейших смертных, не носившего в себе ни взрывчатой силы, ни воли к одиночеству, и тот, вздрагивая под этим взглядом, умоляюще спрашивал:
– Ты немного поиграешь со мной в четыре руки?
– С тобой не хочу; без тебя поиграю.
– Тогда можно я буду переворачивать страницы?..
Один покорный, второй необъяснимо суровый, мрачнее тучи, они мучились своей несхожестью, но Матьё М., терпеливый, как забитая жена, непременно приходил снова.
Как-то раз после завтрака дикари исчезли и вернулись только к ужину. С видом усталым, но возбуждённым, почти дымясь, они бросились на два старых канапе из зелёного репса.
– Это вы откуда такие? – поинтересовалась мать.
– Издалека, – мягко ответил старший.
– Матьё приходил, удивлялся, что не мог вас нигде найти…
– Этот мальчишка вечно удивляется по пустякам… Оставшись наедине со мной, братья разговорились.
Я была почти не в счёт, да они и не сомневались, что я их не выдам. Я узнала, что, спрятавшись в зарослях, нависших над дорогой в Сен-Ф., они, увидев искавшего их Матьё, ничем не проявили своего присутствия. Я плохо помню детали, которые они мусолили.
– Когда я услышал колокольчик его драндулета… – начинал младший.
– Я первый услышал…
– Скажешь тоже! А помнишь, как он остановился прямо у нас перед носом, чтобы вытереть пот?
Они тихо и тайно перебрасывались фразами, устремив взгляды в потолок. Старший горячился.
– Да… Он принюхивался, как животное, озираясь кругом, как будто почуял нас…
– Эх, старина, здорово, правда? И потом, когда он остановился, мы так на него посмотрели… Он заёрзал, будто испугался чего-то… Глаза старшего чернели.
– Возможно… На нём был шотландский галстук… Этот галстук… я всегда предчувствовал, что он принесёт несчастье…
Я бросилась к ним, алчущая острых ощущений:
– И что? И что? Какое несчастье?
Оба скосили на меня ледяные взгляды:
– Это ещё откуда? Что она тут несёт про какое-то несчастье?
– Но ведь ты сам сказал…
Оба сели, усмехнулись с вызывающим и заговорщическим видом.
– Ничего такого, – наконец сказал старший. – Какого ты ждёшь несчастья? Прошёл Матьё, мы ему не показались, а потом посмеялись.
– Что, и всё? – я была разочарована.
И тут младший подскочил, пританцовывая на месте и больше не владея собой:
– Да, это всё! Где тебе понять! Мы лежали там и смотрели на его кадык! Кадык, галстук, всё, что вокруг, и на его лоснящийся нос! Ах! чёрт подери, вот была картина!
Он склонился над старшим, потёрся о него носом, как пёс:
– Ничего не стоило его прикончить, да?
Суровый, с закрытыми глазами, старший хранил молчание.
– И вы его не прикончили? – удивилась я.
Моё удивление вырвало их из тенистых кустов, где они, никем не замеченные, дрожа от напряжения и жажды крови, смотрели на Матьё, и оба разразились обидным смехом и снова стали мальчишками.
– Нет, – ответил старший, – не прикончили. Сам не знаю почему…
Развеселившись, он запел свои любимые импровизированные куплеты – то были уродливые плоды союза рифмы и ритма, сложенные в часы, когда взыскующий дух, устав от работы, вторгается, не зная правил, в царство слов, освобождая их от смысла. Мой тонкий голос вторил эхом – теперь-то я одна могу утверждать, да ещё в ритме польки, что
Пилюля бензонафталина
Снимает боли в голове:
Пилюля бензонафталина –
И не страшна вам и ангина!
Рискованное утверждение, идущее вразрез со всеми привычными терапевтическими правилами, но я предпочитала если не мелодию, то текст следующей канцоны:
Облегчительный бальзам
Я, аптекарь, вам продам.
Только выпьете его –
Облегчитесь от всего…
Тем вечером мой возбуждённый брат сложил новую версию «Серенады» Северо Торелли:
Прости, красотка.
Не убит Маттео.
Пусть, луноликий.
Он ещё споёт нам…
Младший танцевал возле него, сияющий, как Лорензаччо перед своим первым убийством. Он остановился и, любезно улыбаясь, сообщил мне:
– Мы прикончим его в другой раз.
Моя сводная сестра, которая была старше нас всех, – чужая в семье, дурнушка с привлекательной некрасивостью тибетских глаз – вышла замуж как раз тогда, когда ей пора было уже, как говорят у нас, надевать убор святой Катерины становиться старой девой. И если мать не осмелилась помешать этому нелепому браку, то во всяком случае не стеснялась говорить всё, что думает по этому поводу. Замужество моей сестры обсуждалось на всех улицах, от Рош-а-ля-Жербод до Бель-Эр-о-Гранжё.
– Жюльетта выходит замуж? – спрашивали мать. – Ого-го. Вот счастье-то привалило!
– Несчастье, – уточняла Сидо.
Находились такие, что смели язвить:
– Наконец-то Жюльетта нашла мужа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20