Она засмеялась и пожала круглым голым плечиком, белевшим под распущенными волосами.
– Посмотрим, как тебе это будет всё равно. Он прохаживался по комнате, уже раздетый, в одних белых коротких трусах из шёлкового трикотажа. Ступая, он внимательно следил за упругостью походки, тщательно сгибал стопу и колено и потирал под правым соском два почти уже сгладившихся маленьких шрама, возвращая им прежнюю яркость. Худой, менее вальяжный, чем в двадцать лет, но более стройный и крепкий, он не отказывал себе в удовольствии покрасоваться перед женой, не столько соблазняя её, сколько демонстрируя своё превосходство. Ангел знал, что он красивее, чем она, и оценивал свысока, как знаток, пологие бёдра, не слишком высокую грудь, грацию ускользающих линий, которую Эдме так умело облекала в прямые платья и облегающие туники. «Где же твои стати? Ты случайно не растаяла?» – спрашивал он иногда, желая слегка поддеть её и ощутить, как от раздражения напрягается её тело, в котором таилась скрытая сила.
Последние слова жены ему не понравились. Ему хотелось, чтобы она была изысканной и бессловесной, если не бесчувственной в его объятиях. Он остановился и, нахмурясь, смерил её взглядом.
– Хорошенькие у тебя манеры! – сказал он. – Это ты у своего главного врача научилась? Война, сударыня!
Она снова приподняла голое плечико.
– Бедненький Фред, какой же ты ещё ребёнок! Хорошо, что нас никто не слышит. Отчитываешь меня за шутку… которая, в сущности, не что иное, как комплимент… Вздумал напоминать мне о приличиях… И кто? Ты!.. Ты! После семи лет брака!
– Откуда ты взяла семь лет?
Он сел, словно для долгого разговора, голый, самодовольно раскинув вытянутые ноги.
– Помилуй, тысяча девятьсот тринадцатый… тысяча девятьсот девятнадцатый…
– Извини, извини! У нас с тобой разные календари. Я считаю…
Эдме подогнула одну ногу, демонстрируя усталость. Ангел перебил её:
– Какой во всём этом толк? Пошли лучше спать. У тебя завтра в девять танцкласс, не так ли?
– О-о! Фред!
Она сломала и отшвырнула розу, стоявшую в чёрной вазе, а Ангел продолжал раздувать гневный огонёк, блестевший сквозь слёзы в её глазах.
– Так я иногда называю по ошибке твои упражнения с ранеными…
Не глядя на него, она бормотала дрожащими губами:
– Варвар… варвар… чудовище…
Он, улыбаясь, продолжал наступление.
– А что ты хочешь? Для тебя это, разумеется, священная миссия. А для меня?.. Будь ты обязана каждый день являться в Оперу на репетиции, для меня всё это – один чёрт. Я бы точно так же… точно так же оставался в стороне. А твой танцкласс – это раненые, вот и всё. Раненые, которым случайно повезло чуть больше, чем остальным. Я не имею к ним никакого отношения. Тут я тоже… в стороне.
Она круто повернулась к нему, и волосы её взлетели.
– Милый! Не огорчайся! Ты вовсе не в стороне, ты выше всего!
Он встал, привлечённый видом графина с холодной водой, запотевшего и истекавшего голубоватыми слезами. Эдме засуетилась.
– Тебе с лимоном или без?
– Без лимона. Спасибо.
Он выпил, она приняла у него из рук пустой стакан, и Ангел направился в ванную.
– Да, кстати, – сказал он, – по поводу этой трещины в бассейне, где у нас течёт… Я хотел…
– Всё уже в порядке, не беспокойся. У Шюша, одного из моих раненых, двоюродный брат – мастер по мозаике. Как ты понимаешь, он не заставил себя просить дважды.
– Прекрасно.
Он собрался выйти, потом обернулся.
– Слушай, как насчёт акций этих ранчо, о которых мы с тобой вчера говорили? Продавать или не продавать? Что, если я завтра закину удочку папаше Дейчу?
Эдме рассмеялась, как школьница.
– Неужели ты думаешь, что я стала бы тебя дожидаться? Сегодня утром твою мать озарила гениальная мысль, когда мы отвозили баронессу из госпиталя.
– Старушку Ла Берш?
– Да, баронессу… Твоя мать, как ты элегантно выражаешься, закинула ей удочку. Баронесса состоит в числе первых акционеров, она буквально не расстаётся с председателем Административного совета…
– Разве только затем, чтобы влить в себя литр белого.
– Если ты будешь меня каждую минуту перебивать… Так вот, сегодня к двум часам дня всё уже было продано, дорогой! Всё! Маленькая лихорадка на бирже – кстати, мгновенно закончившаяся – подарила нам ни много ни мало двести шестнадцать тысяч франков! Вот они, лекарства и медикаменты! Я хотела порадовать тебя завтра, выложив на стол шуршащий бумажник. Поцелуешь меня?..
Он стоял, голый и белый, под складками приподнятой портьеры и пристально разглядывал лицо жены.
– Хм, ну ладно, – вымолвил он наконец. – А я тут при чём?
Эдме лукаво склонила голову.
– Твоя доверенность всё ещё действительна, любовь моя. «Право купли, продажи, аренды от моего имени…» и так далее, и тому подобное. Кстати, надо будет послать баронессе какой-нибудь сувенир.
– Курительную трубку, – задумчиво произнёс Ангел.
– Не смейся! Она очень славная и совершенно для нас незаменима.
– Для кого – для нас?
– Для твоей матери и для меня. Баронесса умеет находить общий язык с нашими парнями, она рассказывает им анекдоты, слегка грубоватые, но такие сочные… Они обожают её!
Лицо Ангела задрожало от какого-то странного смеха. Он опустил разделявшую их тёмную портьеру и исчез за ней, как образ забытого сновидения. Он шёл по коридору, чуть освещённому голубоватым светом, ступая беззвучно, словно скользил по воздуху, ибо по его настоянию весь дом сверху донизу был устлан толстыми пушистыми коврами. Он любил тишину и каверзы и никогда не стучался в дверь маленькой гостиной, которую его жена со времён войны именовала своим кабинетом. Её это не раздражало, она угадывала приближение Ангела и не вздрагивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36