она стоит, закрыв ладонью глаза, в позе ангела, кающегося в грехах…
Когда солнце пробивает насквозь её розовые пальцы, Минна возвращается к кровати, садится, ухватывая себя за голую ногу, улыбается окну, у которого вьются осы, и напоминает теперь бэби из английского магазина благодаря чуть приоткрытому рту и наивному взгляду. Но вот брови её сдвигаются, какой-то мыслью зажигаются глаза, которые переливаются на солнце подобно глади пруда. Минна думает, что не всем дано наслаждаться ярким светом, что в большом городе в мрачной темнице томится и грезит на убогом матрасе незнакомец с чёрными волосами, свившимися в кольца на бледном лбу…
Однако всё равно нужно одеваться, идти вниз, пить, сдувая пену, молоко, улыбаться, проявлять интерес к здоровью дяди Поля… «Такова жизнь!» – вздыхает Минна, расчёсывая волосы, куда проникает солнце, оплавляя их, будто стеклянные нити.
Под лёгким шагом Минны хрустят половицы. Если же она стоит неподвижно, начинают скрипеть и стрелять кресла в стиле ампир, а деревянная кровать тут же им вторит. Высушенный до основания звучный дом потрескивает, словно пожираемый внутренним пожаром. Вот уже два столетия прокалённое дерево стонет, хрипит на солнце и на ветру. В здешних местах усадьбу называют «Сухой дом».
Минна его любит за простор, за уютную гостиную, которую отделяют от сада лишь пять ступенек крыльца, за приятно греющий босые ноги белый паркет, за десять гектаров сада и виноградников, цветущих вокруг него. Маленькую парижанку, привыкшую улавливать самые блёклые нюансы, поражает гармония ярких цветов, радующих глаз, в её собственной спальне. Бумажные обои тёмно-розовыми полосами изумительно сочетаются с пёстрым набивным кретоном покрывала, по которому бегут зелёные гирлянды и голубые вьюнки; на окнах висят занавески из оранжевого муслина, а из цветочных горшков тянутся прямо в спальню тяжёлые огненные листья бегоний… Минну, бледную, словно лунная ночь, согревают и немного раздражают роскошные краски. Иногда, встав обнажённой и с зеркалом в руке на солнце, она тщетно пытается угадать в своём худеньком теле элегантные и более тёмные очертания внутреннего костяка…
– Письмо для тебя, Минна… Так, это «Фемина», это «Журналь де ла Санте»… и ещё «Кроник медикаль»… и проспект…
– А для меня ничего нет? – умоляюще спрашивает Антуан.
Жёлтая физиономия дяди Поля появляется из-за чашки с молоком, которую он держит обеими руками.
– Мой бедный мальчик, ты меня поражаешь! Разве ты кому-нибудь пишешь? Отчего же ты думаешь, что станут писать тебе? Ответь мне, будь добр!
– Не знаю, – говорит Антуан.
Он с трудом переносит насмешки отца; а высокомерная ирония Минны приводит его в отчаяние. Она не принимает никакого участия в обмене репликами, пьёт маленькими глоточками молоко, время от времени переводя дух, и пристально смотрит в открытое окно, как бывало на бульваре Бертье. В чёрных глазах её странным блеском мерцает зелень сада…
«Ну и задаётся же из-за письма!» – говорит про себя Антуан.
Задаётся? Что-то не похоже. Она положила конверт, не вскрывая, возле тарелки и неторопливо допивает своё молоко.
– Иди сюда, Минна! – зовёт Антуан, который начал листать «Фемину». – Ты только посмотри! Потрясающе… Какие фотографии… О! Вот и Полэр!
– Кто это – Полэр? – удостаивает его вопросом Минна.
Антуан прыскает со смеху, молниеносно обретая преимущество:
– Вот это да! Неужели ты не знаешь Полэр?
На маленьком задумчивом личике Минны появляется недоверчивое выражение.
– Нет. А ты?
Антуан пожимает плечами:
– Знаю, хотя это, разумеется, не означает, что я с ней здороваюсь при встрече… Она актриса. Я видел её на благотворительном спектакле. В сцене участвовало ещё трое других актёров, а она играла шалаву…
– Антуан! – раздаётся укоризненный мягкий голос Мамы.
– Простите, тётя… Я хотел сказать, женщину с внешних бульваров.
Глаза у Минны расширяются, в них появляется блеск.
– Правда? А как она была одета?
– Потрясающе! Красный лиф, фартук, волосы зачёсаны вот так… на лоб до глаз, и ещё кепка…
– Как это, кепка? – прерывает его Минна, возмущённая этой чужеродной деталью.
– Ну да, шёлковая кепка, с высокой тульей. Примерно такая…
Минна отворачивается, утеряв интерес к рассказу.
– Я никогда не надела бы ничего подобного, – говорит она просто.
Она смотрит на Антуана отсутствующим взглядом, не видя его. Он ёрзает под взглядом кузины, смущённый и красотой, и дьявольским огоньком, сверкающим в чёрных глазах. Нервно скомкав платок и засунув его в карман, проводит тыльной стороной ладони над губой, будто желая стряхнуть пушок, а затем нагибается, чтобы поднять из-под стула брошенную туда соломенную шляпу.
– Я хочу пойти за мирабелью, – объявляет он.
– Но не ешь слишком много! – просит Мама.
– Оставь, – говорит дядя Поль, не отрываясь от газеты, – от них у него хорошо прочищается желудок.
Антуан, покраснев до ушей, выбегает из комнаты так стремительно, будто отец проклял его.
Минна в розовом фартучке поднимается и завязывает под подбородком концы полотняного капора, в котором выглядит ещё более юной. С милой улыбкой она протягивает Маме голубой конверт:
– Пусть моё письмо будет у тебя, Мама. Это от Анриетты Деландр, моей соученицы. Если хочешь, прочти, Мама. У меня нет секретов. До свидания. Мама. Я хочу пойти за сливами.
Трава в винограднике слепит и сверкает острыми лакированными пиками. Минна идёт по ней большими шагами, будто пробивается через быстрый ручей; брызгами поднимаются тысячи кузнечиков – в воздухе синие, на земле серые. Солнце вонзает свои лучи в капор с рюшами, обжигает плечи Минны столь жгучим огнём, что она вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55