Яркий круг света падает на юбку Анни, но ровный, словно лесной орешек, овал лица остаётся в густо-красной тени – моя подруга сейчас словно статуэтка из розовой глины. Она держит меня за руки, то открывает, то снова закрывает рот… да говори же… нет… ну скажи…– Послушайте, Клодина…– Я слушаю, дорогая.– А вам самой никогда не хотелось уехать?– Хм… тут есть над чем поразмыслить: пожалуй, отрицать не стоит – бывают минуты, когда мне очень даже хочется… отчалить…– Не шутите так! Мне надо, чтобы вы поняли. Страсть к перемене мест… не каждый даже подозревает, что такое существует на свете. Это болезнь, отрава! Клянусь, Клодина, это даже нельзя назвать осознанным стремлением, просто безумное желание. С чем бы его сравнить?.. А, вот… это как киста, она потихоньку зреет в теле, становится день ото дня всё тяжелее… Я могу есть, спать, вышивать – она со мной, где-то здесь, давит и теснит: страсть к перемене мест. По мне не видно, да? Или скажете, я плохо притворяюсь?..Руки Анни мечутся то к голове, то к животу, она с трогательной настойчивостью, как больной на приёме у врача, пытается определить, где именно болит, глаза её, как обычно к вечеру сиреневые, смотрят на меня вопросительно… Я глажу её по волосам, чтобы успокоить:– Бедняжечка моя! Давно надо было рассказать… И куда же вас так влечёт?Она устало пожимает плечами:– Сама не знаю. Да это и неважно, главное, чтобы…– Ну, в таком случае выход есть: купите сезонку на окружную железную дорогу и катайтесь на здоровье.Анни не смеётся, а всё так же продолжает:– Имейте в виду, Клодина, я не утверждаю, что скоро уеду. Я только хочу уехать!– И сдерживаете своё желание. Вот так и подрывают здоровье.– Нет!.. Подрываю здоровье я не этим!И в глазах её мелькает непривычная, сомнительного свойства ирония. Я даже отшатываюсь, будто моя кроткая Анни вырядилась вдруг проституткой.– Должно быть, я чего-то не знаю, Анни. А ведь когда-то вы мне доверяли.Я намеренно преувеличиваю – Анни никогда особенно не раскрывалась. Однако мой упрёк достигает цели:– Я бы рассказала вам всё, Клодина… но так много всякого, всякого, всякого!Трижды повторив последнее слово, она трижды кивнула, склоняя голову всё ниже и ниже, будто пила из наклонённого кувшина.– Тогда давайте только самое мерзкое…Взгляд её снова становится медлительно-сладким, распутным, она не смотрит мне в глаза… потом сползает на пол, к моим ногам, не в силах бороться с потребностью в физическом унижении, с извечным женским стремлением в благоговении стать перед кем-нибудь на колени:– Клодина, я всё попробовала, всё! И никто об этом не знает!Она зарывается лицом в мои руки и ждёт… чего? что я буду её ругать? или в наказание заставлю до изнеможения читать молитвы? или что отпущу ей грехи?.. А я зубоскалю:– Всё попробовали, говорите? А там особенно и пробовать нечего… Я часто размышляла, как, в сущности, мало разнообразия в любовных утехах.Она поднимает растрёпанную голову: рот приоткрылся от удивления, даже глаза в тени снова кажутся синими:– Мало разнообразия в лю… Ну вы, оказывается, и привереда!В голосе Анни столько искреннего восхищения, преклонения перед «любовными утехами», что я покатываюсь со смеху…– Поздравляю, Анни! Поздравляю вас… и, разумеется, его!Она поднимается с колен, стоит и с видом скромницы затягивает пряжку на поясе, подкалывает свесившуюся на щёку чёрную прядь, наконец сокрушённо признаётся:– Это не Он, Клодина.– Вот как? Значит, Она?В моей груди шевельнулась ядовитая змейка – а я-то считала, что она давно умерла… Но Анни отвечает:– И не Она! Скорее… Они!– «Они». Ну что ж!..Я так растерялась, что больше ничего не могу выдавить из себя. Они! Сколько же их, интересно? Семь, а может, триста? Семейная пара или целый батальон? Они! В этом отношении меня не назовёшь общительной: я могу принадлежать только кому-то одному и потому испытываю нечто вроде уважения, некоторое преклонение перед недостижимым.На мой глубокий вздох эхом отозвался… Тоби-Пёс – маленький бульдог так смешно и тяжко вздыхает, словно душу его теснит вселенская скорбь… Тоби-Пёс тактичен и тонко чувствует ситуацию. Глаза Анни повлажнели, она начинает нервно смеяться, и Тоби-Пёс тут же поднимает на нас глаза благочестивого негра с белоснежными белками… Наступает разрядка – Анни, захлёбываясь от смеха, падает в мои объятия.– Я всё расскажу вам, Клодина!.. По крайней мере, всё, что я знаю.– То есть как это, что вы знаете? Уж не лунатик ли вы?– Нет… Только дайте я сначала возьму в руки вышивку, так мне будет проще.Устроившись поудобнее в самой глубине необъятного кресла, я дожидаюсь, когда же начнётся увлекательная история. Прямо передо мной – склонённая голова Анни с птичьим хохолком, она отчётливо вырисовывается на фоне вызывающе пошлой кретоновой обивки, настолько откровенно пошлой, что это по-своему ободряет. Что-то слишком долго собирается с мыслями моя подружка: как бы не передумала, и я начинаю сама:– В некотором царстве, в некотором государстве…– В некотором царстве, в некотором государстве, – послушно повторяет она, – а точнее, в Баде, стояла гостиница, на берегу крохотной речки – к ней и подходить близко не разрешалось, лужайки вокруг каждое утро вылизывали даже не метлой, а мягкой щёткой… Жара ужасная, отовсюду музыка, каждый закуток ярко освещён, номера сверкают свежестью, в них искрится радость, а мне невесело. Ещё там была столовая столиков на тысячу, женщины в бриллиантах, мужчины как Тоби-Пёс: все в чёрном, а грудь ослепительно белая. И посреди этого блеска я, замарашка – что снаружи, что внутри… А надо вам сказать, за соседним столиком сидел молодой человек…– Так, так!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43