хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.– Ай! Уй-юй-юй… никогда ещё не было так больно! Кровь идёт, а?– Да, зато всё прошло, выдавила.– Точно? С корнем?Очнувшийся Марсель прикладывает к виску платок, а я с задумчивой недоброй проницательностью смотрю, как он принимает из рук Анни зеркало, «чтобы посмотреть дырку», и с облегчением вздыхаю:– Да, всё прошло.
Два часа. Время кофе, многополосных газет, крепкой сигареты, голубого дыма… В такие минуты человек чувствует себя вялым и снисходительным. Уходя из столовой, мы открыли там широкое окно и успели замёрзнуть: «Поднимается туман – вечером опять приморозит», успели разглядеть быстрый бег облаков, распластавшихся по небу подобно холодным синим крыльям, успели завистливо поругать Перонель, сидящую себе спокойно, словно ещё лето, на ледяном крыльце и созерцающую пейзаж – холод нипочём её плотной шубке… Посмотришь на неё – и кажется, на дворе всё ещё август… А мы возвращаемся к огню, к столу со свежими субботними журналами – их только-только вынули из картонных трубочек-упаковок, и страницы у них загибаются, как стружка. Жирные чёрные фотографии, а между ними втиснут, разрубленный на куски, придушенный – две строчки тут, три там, потом четыре полустроки, почти иероглифы, а конец над портретом госпожи Деларю-Мадрю – текст, к которому, право же, следовало бы относиться с большим почтением. Мои глаза поглощают забавную смесь из рассказов о тенорах, собаках, пловцах, поэтах-герцогинях, титулованных шофёрах, и я устаю от мысли, что где-то далеко столько народу занято такими изнурительными делами…– Анни, вас захватывает информация типа: черепаха графини такой-то пришла третьей на каком-то ралли?.. А это как вам нравится: возобновлённый спектакль «Тангейзер» с Рюзиньолем в главной роли имел – заметьте, какой редкий эпитет, – «оглушительный» успех?– Рюзиньоль? Покажите-ка…Анни подходит, двигаясь стремительней, чем обычно, склоняется над моим плечом и надолго застывает, устремив взор на портрет тенора с пышной, как у снегиря, грудкой. Я вижу, как тихонько дрогнули её ресницы – может быть, самое красивое, что есть у Анни: длинные, пушистые, с загнутыми кончиками, чуть рыжеватые, они вырисовываются с особым изяществом, когда она поворачивается в профиль… Именно в них главное очарование Анни; когда они опускаются густым веером, то придают её лицу такое взволнованно-виноватое, ложно стыдливое выражение, что невольно тянет смутить её ещё больше…– Рюзиньоль… – произносит она наконец. – До чего же он изменился!– Вы знакомы?Она покачивала головой, и стянутые в хвост першерона волосы метнулись с одного плеча на другое:– Не слишком хорошо! Мы недолго… как это вы называете… недолго… были вместе в тот год, когда он получил первую премию.– Вы с ним… спали?– Спали… нет, пожалуй, это громко сказано. У него даже раздвижного дивана не было: стол, стулья и вольтеровское кресло.– А кровать?– Да ну! Кровать! Где угодно, только не у него на кровати, Клодина! Пожалуй, самым удобным всё же было кресло… Поэтому правильнее всё же было бы сказать, что мы с Рюзиньолем… сидели…Она естественно и мило улыбнулась. Честное слово, как о наряде для первого бала рассказывает, зато я чувствую себя несколько скованно и, чтобы скрыть это, принимаюсь листать пахнущий клеем женский журнал…– Ясно, небольшой такой разнузданный романчик! И вам нравилась эта акробатика?Она обдумывает:– Мне нравится… вспоминать об этом! Я была такой глупой, что теперь мне смешно. А тогда… нет, это воспоминание не из лучших, Клодина. Я расскажу вам, раз уж рассказываю всё…– Так уже и всё…– Конечно, всё! – возмущается Анни. – Поймите же! Когда я излагаю вам историю какого-нибудь своего…– …путешествия…– Спасибо… я выкладываю всё до конца, не пытаясь обелить себя или представить предмет своего увлечения Прекрасным Принцем… Разве передавать события так, как они происходили, не хвастая и не обманывая, не означает «рассказывать всё»?Она смеётся, между сиреневато-пурпурными, как мякоть надкушенной вишни, губами проглядывают маленькие чуть голубоватые твёрдые зубки… Анни редко смеётся так открыто, и каждый раз её острый оскал, крепкие влажные клыки по контрасту с анемичным личиком вызывают во мне тревогу… Когда она вот так смеётся, я всегда говорю себе: «Какие мы все дураки! И её муж, и золовка Марта, и я – ни один не угадал в Анни требовательного, неудовлетворённого зверя, крепкого, жадного до свежей плоти, который рано или поздно должен был вырваться на свободу…» Я вздыхаю, решив, что и на этот раз позволю, как любит выражаться Можи, «повесить себе лапшу на уши».– Хорошо, Анни, расскажите мне… всё.– Всё… это не займёт много времени, Клодина… Вы же видите, каким он теперь стал, Рюзиньоль – животик, двойной подбородок уже наметился, и нос с горбинкой, как у римского императора… До чего отвратительная фотография! Вот уж Ромео так Ромео! А руку-то как горделиво на шпаге держит! А кольца какие! Ручаюсь, и года не пройдёт, как он превратится в настоящего шута…Анни смутило собственное злорадство, и она спешит поправиться:– Нет, я, конечно, знаю, что глаза у него по-прежнему красивы, даже без макияжа и ретуши… Но, Клодина, по этой фотографии и представить себе невозможно, каким был Рюзиньоль – в то время все его так и звали: Луи Рюзиньоль, – когда получил свой первый приз четыре года назад… нет, три… нет, правильно, четыре… а впрочем, какая разница. Невысокий подтянутый южанин, чёрный как головешка, подвижный как вьюрок, лицо оливковое, с жёсткими чертами: сначала видишь только нос с трепещущими от гнева ноздрями, да огненный взгляд жгучих глаз… Утверждал направо и налево, что «перевернёт мир вверх дном», что за пояс заткнёт всех этих французских, итальянских теноров, не говоря уже о пузатых немцах… Изощрялся как мог, только его и было видно и слышно… Он мог во дворе, на улице, да где угодно, легко взять вдруг короткую высокую ноту, и его голос медным шариком отскакивал от стен… А какой ходок, причём злой и гордый:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43