– А я стараюсь объяснить то, что знаю, вот и всё. Я прекрасно понимаю, что такие женщины, как вы или моя золовка Марта…– Спасибо за сравнение!– …чувствуют себя ровней мужчинам и своей, если хотите, воинственной логикой, иронией, рассудочностью спасаются от множества бед… Вы, Марта, и многие другие отвечаете на страсть мужчины словами, неважно какими, но вы сначала играете с ним, протестуете, ломаетесь, да одного вашего «нет» хватит – и у вас уже есть время обдумать своё положение, удрать, в конце концов… А нас, – закончила свою мысль Анни, употребив загадочное множественное число, – нас природа забыла вооружить.Я чуть было не бросила ей в лицо в ответном порыве: «В таком случае вы мне просто неинтересны». Но вовремя сдержалась: было бы слишком жестоко травмировать её и без того больную головку – как простодушно хвасталась она, что может «думать». Да и к чему?.. Она познала сладострастие без любви, пала без благородства, причём униженной себя от этого не чувствовала, как бы она ни старалась убедить меня в обратном. Но не мне ей всё это высказывать, ведь не кто иной, как я, толкнула её на лёгкую дорожку, См. роман «Клодина уходит». (Примечание автора.)

мягкую от грязи, в которой тонут ноги, так что не мне теперь кричать: «Нет, о нет, мы с вами точно не одной породы, только разница между нами ещё больше, чем вы предполагаете… Есть нечто, до чего вы не додумались: любовь. Именно любовь сделала меня счастливой, доставила столько наслаждения моей плоти, столько муки моей душе, наполнила такой всесокрушающей драгоценной тоской, что я, ей-же-ей, не понимаю, как вы можете находиться подле меня и не умирать от зависти».Нет, я не могу привести в отчаяние Анни – полулёжа рядом со мной, она довольно улыбается своим воспоминаниям. Потягивается, но не из лени, а как тянутся кошки, чтобы размять мышцы перед прыжком…– Клодина, – шепчет она, – на моей памяти был ещё только один такой день. В деревне… в… в… да где же?.. в Агее. Агей – это рядом с Сен-Рафаэлем: нечто сине-золотое, как на рекламной картинке, на берегу того самого моря, которое, оказывается, вовсе и не море, – оно не волнуется, а дремлет себе в круглых бухтах. Я сняла там небольшую виллу: мне понравился огромный парк возле неё. Там не было ни души – ещё бы, стоял декабрь! Морис Донне и Полэр ещё не приехали.– И вы жили совсем одна?– Нет, конечно. Я имела слабость – да, признаю, это была слабость – привезти с собой на две недели молодого человека, совсем молодого…– Я его знаю?– Вряд ли. Это был шофёр. Мы встретились в Монте-Карло, где я очень спокойно провела неделю в «Ривьере»…– Если верить проспектам, там «самые шикарные интерьеры в Европе»! Ну да ладно, продолжайте: итак, юный шофёр…– Его вышвырнули на улицу за то, что он перевернул машину на горной дороге, хорошо хоть в пропасть не свалился вместе с пассажирами. Так поверите ли – он плакал! Ну я и забрала его с собой на две недели, пока он не подыщет другое место…– Ну и как?– Хорошо, – кратко ответила Анни. – Правда, меры не знал. Знаете, Клодина, часто твердят о падении нравов, о том, что люди совесть потеряли, и всё в этом духе. Да я просто не видела никого честнее этого мальчика! Щепетилен он был до смешного… Как-то раз возвращается к ужину и приносит мне луидор!– Луидор? Он что, нашёл его?– Нет, не нашёл… Его наняла одна «благородная» дама с почасовой оплатой без машины… и он принёс свою монетку «в общую кассу», как он выразился.– Не надо, а то я сейчас заплачу. И как звали нашего героя, Анни?– Антельм. А фамилия… о Господи…Она взмахивает кистью с растопыренными пальцами – жест то ли забывчивости, то ли безразличия.– …Ну совсем нет памяти на фамилии, ужас какой-то!.. В общем, прелестное юное создание, из парижских мальчишек… Так смешно выговаривал «книгэ», «пианинэ», и ещё любил давать странные, новые, неприличные названия разным вещам и жестам, которые обычно вообще стараются никак не называть – во всяком случае, вслух… А он по своей наивности называл, и, поверьте, грубые слова в его устах звучали очень мило… особенно одно, он повторял его к месту и не к месту, с таким приблизительно смыслом: «На меня не рассчитывайте». О Господи! До чего глупо! Не могу вспомнить!– И не надо, Анни!– Впрочем, какая разница? Однажды, в такой вот день… в саду… какая стояла тишина! Мимозы ещё не зацвели, зелёные апельсины, колючая юкка, а между двумя сиреневыми валунами морской заливчик… он искупался и обсыхал без халата на песчаном пляже… как сейчас вижу его розовую кожу в тени сосны…Я улыбнулась, посмотрев на свои руки – в этот час тень серебристой сосны ложилась на них синеватой причудливой сеткой…– Знаете, как приятна на вид и на ощупь юная, белая, никогда не грубеющая кожа…– Нет, не знаю, – ответила я резче, чем хотела. Анни обвила меня рукой за талию. И продолжала ласково и растроганно, не ощутив моей резкости:– Вы не знаете…Потом взгляд её вынырнул из дымки чувственного миража, тон снова стал чистым и дружеским:– В таком случае, Клодина, да убережёт вас судьба от искушения!– Какого искушения? – спросила я с агрессивной прямотой.– Юной плотью, – шепнула она загадочно. Я пожала плечами:– Не убивайтесь так, Анни! Для меня искушений не существует. У меня всё есть.– Нет, у вас не всё есть.Анни кончиком ивового прутика исследует подземные ходы медведки и, кажется, совершенно погрузилась в это занятие. На самом деле она не поднимает головы, потому что боится растерять свою храбрость и не договорить. Тоже мне страус! Значит, достаточно ей прикрыть лицо ладонью, как она может, задрав юбки, бесстыдно оголить свои мысли или своё миниатюрное разгорячённое загорелое тело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43