Задача не под силу смертному человеку. Тем не менее я постоянно пытаюсь ее решить. Это наводит меня на сравнение меня же с легендарным Прометеем, вынужденным поджариваться у неведомой скалы в ожидании орла. Елена сказала бы, что у меня мания величия. Она не права. Я не придаю слишком большого значения себе. Я придаю слишком много значения своим страданиям. Они – вот кто по-настоящему велик. Да и орла никакого нет. Ничего нет.
Только ворон.
Он прилетает каждый день, вот уже с месяц. Ровно в полдень, когда я раскрываю окно на кухню, чтобы проветрить ее от запаха пищи. Да, я постоянно готовлю. Мысли можно упорядочить только если чем-то заняты твои руки. Так я думаю, и эту мысль отгоняет как всегда неожиданно появившийся на балконе ворон. Это удивительно, но я еще ни разу не видел, как он подлетает. Он просто появляется, и все тут. И начинает выхаживать по балкону с таким довольным выражением – да, черт возьми, – лица, что я не могу удержаться от смеха. Он напоминает мне судью в мантии.
Кроме ворона, меня смешат еще мои родители. Вернее, насмешили один раз, окрестив меня при рождении этим нелепым именем. Прометеус. Ладно, могло быть и хуже: мать моего лучшего друга назвала сына Овидиу-Николь. Что поделать, если в определенный момент исторического развития Молдавии такие имена стали очень популярны среди аборигенов. А я – абориген.
Это был конец 80-х годов ХХ века, и русские имена стали в Молдавии очень непопулярны. Моя мать ходила на митинги с плакатом: «Русские, уезжайте в Россию!» Позже, когда я повзрослел, она не могла объяснить мне, что на нее нашло. Безумие покрыло нас, как небожитель – Европу.
Я никогда не чувствовал своей национальной принадлежности. Более того. У меня ее никогда не было. И за футбольные клубы я не болел. Никогда ничего не коллекционировал. Следовательно, я всегда был одинок, потому что никогда не чувствовал своей принадлежности к тому или иному кругу людей, чем-то объединенных.
Я чувствую себя одиноким здесь, на кухне квартиры, в окне которой видна Долина Роз Кишинева. Я чувствовал себя одиноким в Румынии, когда карабкался по камням, кое-где покрытым лишайником, к замку Дракулы. Я чувствовал себя одиноким в толпе, на пиру, на митингах, в постели, в чужих постелях. Я чувствовал себя одиноким в покоях Дракулы, разговаривая с ним; я чувствовал себя одиноким в покачивающейся на реке лодке, которую вел Харон. Я был одинок, стоя у ворот замка рядом с Цербером, который нежно покусывал меня за руку. Я чувствую себя одиноким сейчас, когда стою на кухне и гляжу на ворона, поклевывающего сыр. Я чувствую себя одиноким, слыша, как за моей спиной тихо дышит во сне Елена.
Я ни на что не жалуюсь, но точно знаю – причина моего одиночества не во мне. Она в моей стране. Впрочем, страна мне не мешает. И одиночество не мешает.
Было бы преувеличением сказать, что ворон мне чем-то мешает. Он просто прилетает, и все тут. Не дает мне побыть в одиночестве. Я не испытываю за это никакой благодарности: куски сыра и хлеба, которые я кладу на балкон каждое утро, – не больше, чем формальность. Меня она не смущает.
Мы уделяем им, формальностям, слишком мало внимания. Уделяли бы больше – многие проблемы решились бы сами собой.
Удивительно, но каждый раз с прилетом ворона небо темнеет и наступает гроза. А перед ней, как обычно, откуда-то из парка, раскинувшегося под моим домом, поднимается ветер. Сдается мне – там, в парке, и находится его жилище. И если поверить в то, что ветер и в самом деле является богом, как древние люди верили в то, что любое явление природы есть бог, то… Я живу по соседству с богами.
Вернее, жил. Потому что сейчас я готов покинуть эту божественную обитель. Я выхожу в комнату, достаю из-под дивана пистолет, и, бросив прощальный взгляд на Елену, возвращаюсь на кухню. Ворон глядит на меня с веселым недоумением.
Не отрывая от его глаз своих, я поднимаю руку.

Ворон:

Безусловно, ирония ситуации состояла в том, что таких, как Прометей, становилось все больше. Но страдал только он. Всегда трудно быть первым, не так ли?
Я прилетал к нему в полдень. Он, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я знал, что это не так: Прометей к моему прилету всегда поворачивался от скалы правым боком. Он словно сам предлагал мне свою плоть. Что? Нет. Конечно, нет.
Я не клевал его печень.
И она не росла каждый день. В конце концов, до клонирования органов – этой вашей нынешней забавы – было еще далеко. Да и ни к чему все это. Если бы печень Прометея росла каждый день, рано или поздно она бы разорвала тело бедняги и вылезла наружу. В чем же заключались его муки, спросите вы? Я не знаю. Он просто висел, и все тут. Висел и страдал.
Сразу хочу опровергнуть многочисленные инсинуации, связанные с именем Христа. Прометей, в отличие от него, к скале не был прибит. Прометея к скале подвесили. Да, Гефест поработал на славу, и цепи получились прочными. Но садистом Хромец не был. Вообще, как мне кажется, Прометей физически не страдал.
Еще одна забавная деталь – название горы, к которой подвесили Прометея. Древние греки потратили немало времени на то, чтобы выяснить, где все это происходило. Были даже люди, которые посвятили этому всю жизнь. Их называли «Ищущие скалу Прометея». Они пользовались всеобщим уважением. Я всегда презирал их.
Естественно, никто из этих людей и шагу не сделал, чтобы найти скалу Прометея. Это было не в аттическом духе. Я всегда вспоминал их, когда глядел на макушку Аристотеля. Вот из кого получился бы прекрасный «Ищущий скалу Прометея». Но к тому времени – когда Аристотель возмужал, отправил на Восток своего ученика Александра и обзавелся собственной школой – верить в предания Гомера стало дурным тоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12