.. Тридцать три - минуты четвертого. Он расплачивается, выходит. Темнеет уже, огни.
Лицом в подушку, угол губ и веко - подергивается. "Нет, не этот, не это, - шепчет он морщась, - нет." Как рыба, то всплывая к этой пленке, светящейся над головой, полупрозрачной, то во тьму погружаясь, плывя колеблющимися коридорами между снами, выворачиваясь, выскальзывая из рук - не тех, не тех... Ему кажется - дело техники, ему кажется, он уже близок, вот, поворот, вот: царь.
Маленькая фигурка, пешая, со спины. За ним - кавалькада. Похоже, нагорье, невысокое, за ним довольно крутой спуск к реке, городу. Они у края, спускаются. Он идет следом за ними. Царь уже у реки, внизу, оборачивается. "Ну - дальше?" - как бы спрашивает его, вскидывая голову. Роли, похоже, переменились. Он указывает царю рукой: "Там". К церкви подходит царь, на крыльце - монах, говорят недолго. Царь отходит, поднимает лицо к нему, стоящему на горе: "Да?" - "Нет", - покачивает он головой. Царь возвращается. Идут всю ночь: царь, кавалькада, за ней - он, замыкая, вглядываясь во тьму по сторонам - этот поворот? Нет, нет... Вот он! Запоминает, продолжая идти. Светает, город вдали, над ним - зарево.
Входят: сгорел город, зола одна, как сухая листва, перешептывается, лисьи ушки огня прядают, пробегая - там, там...
Он украдкой выходит из города; не до него сейчас - им, там. Этот горчичный свет постепенно настаивается, и уже с каждым шагом становится ближе к тому, тогда. Вот он, уже показался вдали - мыс, скит, дверь. Стучит. Не заперта. Входит: тишь, полумрак, никого.
Он просыпается со стоном, пальцем не может пошевелить, кажется, там, где было его тело, - земля разошлась и сомкнулась, он чувствует - еще перед тем, как открыть глаза, - под ним не его кровать, и воздух не тот - с моря. Смотрит, медленно обводя взглядом часовню, тишь, ни души, луч стоит, утоньшаясь от пола к окну под крышей.
Вышел; тот же горчичный свет, чуть светлей, золотистей над морем. Деревце - одно - покачнувшееся над обрывом. Меленькое, пугливое серебро листвы. Ближе подходит, щурится против света: там что-то висит в листве, покручиваясь по часовой... Кукла. Синее платье, голая голова, рука подвязана к ветке. Море внизу. Такое же синее, голое, с серебром. Но тогда это небо горчичное, с золотом - не отсюда. Или море - не от этого неба.
Он садится на камень, хочет закрыть глаза. Не закрываются. Будто век нет. И не будет - чудится голос перешептывающейся листвы. "И не будет, - повторяет он, глядя в свои ладони как не в свои. - Там спать,- шепчет он, - значит, быть здесь, во сне. Спать здесь, значит, быть там, неспящим. Что-то случилось. Там. Пока я здесь... спал. Что? Как сон. Выскользнул. И не вспомнить."
Он стоит на краю обрыва, глядя во тьму открытыми, не моргая...
Я открываю глаза: белым-бело в ее комнате, даже во тьме белым-бело. Но прежде: близь ее тела - рядом. Спиной. Чуть подогнув ноги. Спит еще. Одной рукой держит мою ладонь, другая - подрагивает за ее головой, будто машет кому-то вслед, или сама от него отдаляясь. От него. Стояла вчера у окна. Не подойди к ней. Будто и нет ее. Как хрусталь. Это платье на ней. А внутри - ночь. На просвет. Или талый лед в полынье. И рука в проеме. Нет ее, не подойти. Ждал. Лежа, в потолок глядя, под кучевым ее одеялом. Я и не слышал, когда легла. Спал. Странный сон. А ему, что снилось ему в ее постели? Тому, кто сейчас - где? На краю, на мысе? Что ему снилось в ее постели - тот, кто был до него? На краю. Странно, ни ревности нет к нему, ни приязни. Мы все - по ту сторону от нее. В какой бы стороне каждый из нас ни был, от нее - по ту. Окно она так и не закрыла, снег намело. Набело она пишет, всю жизнь набело. И чернила бесцветные, проступают потом. Потом, по ту сторону. Где нас нет. Странно, обычно она встает чуть свет, бесшумней воздуха. Такое чувство от этого сна, будто я спал не здесь, не с ней, не в ее постели. Будто я был - там, с ним. Да, едва ли не им. Едва ли. Особенно там, на мысе. Я ведь глаза открыл и видел ее, спящую рядом, спиной ко мне, и рукой подвернутой под себя держит мою ладонь - то сожмет, то отпустит, и шепчет туда, во тьму: go, go!... Это с ним она по-английски всегда. А я смотрю на нее и - одновременно - его вижу. Его, голого - там, у двуколки. И ту женщину, светом запахнутую, тмящуюся рядом с ним. То есть, вроде как и не открывал глаз. Чувство такое, будто внутри тебя, внутри всего тебя - птица, мокрая, сломанная, с заволоченными глазами, передергивается, и ни взлететь, ни умереть не может. Странно, что тихо так, что она еще спит.
Нелюбовь
Непонятно, кто это плавает - мужчины? женщины?
Непонятно, что надето на них - белые балахоны?
подвенечные кацавейки? Или это ангелы однорукие?
И всё что-то роют в кармане внутреннем боковом,
а потом выпрастывают эту белоснежную тонкую
с красным мокрым платочком в щепоти и плывут,
держа его над собой как вещдок утраты
(он отворачивается, прикуривая на ветру,
спиной к озеру) девственности.
С утра ты
не ел ничего, говорит, видно, рифмой навеянное.
Тележку выкатывает человек с брюшком
волосатым, выпяченным из-под майки,
шорты клетчатые до колен, на голове панама
гороховая, надвинутая ниже глаз. Лицо похоже
на мяч - резиновый, полусдутый, рот сбоку, там -
тлеющая сигара, как пробка, чтоб воздух не выходил.
"Биологически чистые продукты" - написано на лотке.
Карлик, он думает, просто его чуть поддули
через соломинку, как цыгане лошадь.
Нет сюжета у жизни, все разрознено: птица, озеро,
небо, зелень - все на белую нитку взгляда.
Женщины от любви стареют. Тишь. Ни пса,
одни газоны лежат, распластаны, стервенея
от зелени, и за ними - по горло врытые в землю,
закусившие губы дома.
Это как письмо левой руке от правой.
Что они могут, разве что ладони прижать к лицу -
на двоих одному?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81