И музыки нет.
– Музыка найдется, – Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и поднес к губам со словами: – Что предпочитаете?
– Водку с балычком. Если все съел сам – валяй «Амурские волны».
– Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и, закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси, снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
– Имея такие ноги, воровать! – Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. – Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.
– Лучше – МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.
– Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
– Но без храпа, – Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, – скажите ему. За храп с меня голову снимут.
– Скажем, скажем, – пообещал Никанор Евстафьевич, – ты еще бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
– Заспиваем? – Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. – Согласный, Грицко?
– Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
Сидайте рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух захватило:
Ой, во поли тай женцы жнуть!
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»
А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!
Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:
– Это один раз возможно, более не повторится…
– Замечательно получилось, – подпрыгнул Убей-Папу, – записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
– Так, – потер руки культработник. – Может быть, кто из вас стихи почитает?
– Озорник! – сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.
– Он мне такие поэмы в камере заделывал! – Зяма прижал руки к груди. – Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…
– Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?
– Свои. Собственные, то есть, – ответил Озорник, – смущенно опустив в пол глаза, – прям сейчас прочитаю.
– Давайте! – скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…
Озорник прокашлялся, начал читать:
Я кассу взял не из корыстных целей,
Мне просто нужно было её взять.
По Колыме меня ведут теперь метели
И заставляет подлый мент пахать…
– Стоп! Стоп! Стоп! – замахал руками перед носом Озорника культработник. – Нельзя! Цензура не пропустит.
– Почему не пропустит?! – завопил Зяма. – Это же конец света! Главное – бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!
– Зяма, уймись, – сказал Упоров, – может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно – без блата.
– Игру разрешено предложить, бугор? – спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.
– Но без карт, пожалуйста! – попросил Убей-Папу. – Меня предупредили…
– Ты чо буровишь? Какие карты?! – возмутился Вазелин. – Самая народная, доступная каждому игра.
Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даешь спичечный коробок и другой – ту же тару. Командуешь – начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!
– Вши не пойдут. Руководство против вшей.
– Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу – врешь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.
– На Линьковом вша не чета нашей, – зевнул с потягом Ключик, – энергичная, крупнее местной. По хребту бежит – спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.
– А вот и годится, если тару уменьшить!
– Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, – посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, – завистники!
– Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! – культработник старается перекричать развеселившихся зэков.
– Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник – все увидишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150