— Что-то я не пойму, как она так умудрилась удариться, — прошептала Пра. — Упала, наверно, — быстро ответила Болетта. — Да, видно, ты права. Она так упала. — Болетта наклонилась пониже и просипела сдавленным голосом: — Ты думаешь, там был кто-то ещё? — Пра долго втягивала в себя аромат из бутылки и глядела вдаль: — Да нет, кто там мог быть. Ты же говоришь, она лежала одна.
Так и разговаривали, тихо и встревоженно, по двадцатому разу перемалывая одно и то же, наша бабушка Болетта и прабабушка Пра, потягивая каждая свою «Малагу», и я убедил себя верить, что им никогда не удалось выветрить дух этого тёмного, сладкого креплёного вина, так что много лет спустя, когда я мучился кошмарами или притворялся больным и получал позволение поваляться в этой кровати, я всегда делал глубокий-преглубокий вдох, и у меня тут же шла кругом голова, воспоминание о «Малаге» проникало мне в кровь, и мне снились хмельные сны, я обожал эти фантазии, являвшиеся мне в мала-говых сновидениях. Но пока что в кровати в шёлку и уксусе лежала Вера, наша мать, а за окном гремел мир. Иногда я ловлю себя на мысли: а что было бы, расскажи она обо всём, что случилось на чердаке, об изнасиловании? Тогда наша история оказалась бы другой. Или вообще не стала бы нашей историей, а потекла по другим рельсам, о которых нам не суждено было бы узнать. Наша история началась с молчания Веры, как все истории должны начинаться с молчания.
Болетта смочила ей губы водой. — Вера, девочка, — прошептала она, — тебя кто-то обидел? — Но Вера не отвечает, она отворачивается, и Болетта переглядывается с Пра. — Я главное не пойму, почему столько крови. Она никогда так не течёт. Тельце-то какое маленькое! — Пра сгорбилась, обхватив двумя руками стакан. — Когда я узнала, что Вильхельм отправляется в Гренландию, я истекала кровью двое суток. — Болетта вздохнула: — Мам, я знаю. — Но старуха вдруг улыбнулась, будто ей напомнили то, о чём она на миг забыла. — Но он пришёл ко мне в ночь накануне отъезда и остановил кровь. Он был чудотворец, Болетта.
Вера неспешно повернулась во сне. Они сняли компресс со щеки и увидели, что отёк почти спал. Лицо выправилось. Пра бережно расчесала ей волосы деревянным гребнем. — Ты права, — сказала Болетта. — Она просто не выдержала. Слишком много всего случилось. Вот она и сорвалась. — И малышка Рахиль, — прошептала Пра. — Вера так тоскует без неё. — Может, она ещё вернётся, — быстро откликнулась Болетта. — Не вернётся. Не верь в это. И не говори так. Хватит нам кого-то ждать.
А я так и не рассказал про Рахиль, потому что её история началась гораздо раньше и уже успела закончиться: мамина любимая подружка, чернявая Рахиль, давно мертва, скинута в общую могилу в Равенсбрюке, и никто никогда не найдёт и не опознает её, она обезличена, умерщвлена мастеровитыми палачами, лощёными корректными убийцами, которые каждое утро, отправляясь в свою душегубскую контору, чмокают в щёчку супругу и детишек. Малышка Рахиль из угловой квартиры со стороны улицы Юнаса Рейнса, пятнадцати лет от роду, угроза Третьему рейху. Её забрали с родителями в октябре 1942-го, но, будучи милосердными людьми широких взглядов, конвоиры позволили ей под дождём сбегать на ту сторону двора к матери. — Не бойся, Вера, я скоро вернусь, — сказала Рахиль. — Я вернусь, Вера. — Две девчонки, две закадычные подружки посреди войны, одна — наша мама, вторая — её товарка, которую увозят. Что они понимают? Что знает она? Капля дождя ползёт по носу Рахили, Вера смахивает её, и обе хохочут, на секунду кажется, что это самые простые проводы. На Рахили коричневое пальто на вырост, бывшее мамино, а на руках серые варежки, которые она не успела снять. Она ведь торопится. Её ждут родители и полицаи. Ей далеко ехать. На судне «Дунай». Они обнимаются, и Вера думает, твердя, как заклинание, про себя, что Рахиль скоро вернётся, она сама так сказала, не бойся. — Береги себя, — шепчет Рахиль. — И передай привет Болетте и Пра. — Они пошли поискать картошки, — улыбается Вера, и снова обе хохочут. Но вдруг Рахиль размыкает объятия, снимает с правой руки варежку, скручивает со среднего пальца кольцо и протягивает его Вере. — На, поноси, пока я не вернусь. — Можно? — Но Рахиль уже передумала, столь же порывисто: — Нет! Оно твоё! — Я не хочу! — рывком отстраняется Вера. — Давай бери! — Нет! — говорит Вера твёрдо и почти сердито. — Я не хочу его брать! — Рахиль хватает её руку и надевает кольцо на палец. — Но ты же можешь похранить его, пока меня нет! — Она целует Веру в щёку и убегает, ей некогда, дорога дальняя, ещё опоздает. А Вера остаётся стоять на кухне, ей хочется, чтоб лучше Рахиль не отдавала ей своего кольца. Она слышит быстрые шаги вниз по лестнице, коричневые детские ботинки стучат по ступеням, Рахиль не вернётся. Я помню слова матери, она повторяла их часто: Я всё ещё слышу, как эти шаги уходят из моей жизни. Я взял эти слова себе. И иногда играю с мыслью, что Рахиль стоит на полях нашей истории или обретается в глубине тогдашнего Вериного обета молчания и следит за нами оттуда с грустью и смирением.
Пра заткнула бутылку пробкой и сказала: — Значит, по-твоему, я выгляжу как бродяжка, да? — Болетта завернула испорченную одежду в бумагу, увязала и сунула в самый низ шкафа. — Я просто сказала, что мы можем пойти постричься все втроём, — вздохнула она. — Нет, ты сказала, что я выгляжу как бродяжка! — Мы с Верой сами сходим. Если ты не хочешь. — Идите, идите. Расфуфыривайтесь для мирной жизни.
Близилась ночь, а Пра ещё не успела одеться. Она сидела на кровати в своей линялой комбинации и красных туфлях, и хотел бы я знать наверняка, о чём она думала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39