Дважды прозвучали эти слова, и ладони пронзила безумная боль. А я стоял, разглядывая то окровавленные ладони, то грозовое небо, а голос у меня в голове звучал все громче и громче — это, впрочем, был уже не один голос, а целый хор, — а человек на коне все приближался и приближался… Это был вестник неминуемой смерти. Не только голоса у меня в голове, но и все, что я видел, предвещало смерть, мрак и кровопролитие, и я повалился на колени и покорно склонил чело, парализованный дождем, оглохший от творившегося вокруг потопа.
Я закрыл глаза, и именно тогда Бог впервые заговорил со мной. Да, я уверен, что это был именно Он. Потому что сквозь разноголосицу, которая все громче и громче звучала у меня в голове, я услышал другой голос, низкий и мягкий, но, тем не менее, внятный и отчетливый.
— Юкрид, — позвал меня Его голос. — Юкрид…
Прокатился низкий рокот грома, вспыхнула ослепительно–белая молния — и в то же мгновение кто–то схватил меня за обе руки и рывком поставил на ноги.
Копошащаяся людская масса, следовавшая за По вверх по склону, накрыла меня: промокшие до нитки, босые люди пихали, толкали и отшвыривали меня, как слепца, заблудившегося на оживленной городской улице. Я не слышал и не видел их приближения, оглушенный и ослепленный величием грозовой панорамы, но, неожиданно очутившись в самом центре толчеи, я так перепугался, что даже небесный катаклизм на время поблек для меня.
Тьма уже окончательно залила долину, а мужчины и женщины, следовавшие за По, все карабкались по склизкому склону и скатывались под уклон, миновав вершину. Проповедник, размахивая руками, провел их кружным путем мимо моей лачуги и остановился на берегу мутного и переполнившегося от дождя водоема, окружавшего топи, словно заполненный черной, отравленной водой крепостной ров.
За колышущимся морем голов, замерших в растерянности на краю едва видимых в темноте вод, я различил фигуру По, облаченную в белое нижнее белье. Черный зловещий пиджак, рубашку и дурацкую черную шляпу (ненавижу головные уборы) он совлек с себя и оставил где–то вместе с лошадью на твердой земле. По бесстрашно устремился в непроглядно–черные волны. Глядя на то, как безумный кликуша все глубже и глубже погружается в вышедшие из берегов воды своего религиозного фанатизма, я понял, что он воображает себя не просто еще одним последователем традиции, в очередной раз воспроизводящим священный обряд, но именно тем самым первым истощенным и безбородым крикуном. И, призывая свою паству устремиться в воду вслед за ним, По искренне верит в то, что он и есть прославленный отшельник–водолюб, а его мокрые и бесформенные подштанники — не что иное, как верблюжья шкура, опоясавшая чресла.
Несколько человек из толпы неуверенно вошли в воду, устрашенные тирадой проповедника и мрачной участью, предреченной тем, кто не примет участия в возвещенной водной процедуре. Заросли осоки на мелководье сгибались под порывами ветра. Люди толпились вокруг меня, толкали со всех сторон, валили с ног.
Те же верующие, что поддались истерике в меньшей степени, стояли, растянувшись вдоль берега, как стая цапель. С трудом удерживая равновесие на одной ноге, они стягивали с себя намокшие черные штаны и срывали некогда белые и накрахмаленные сорочки, ныне густо заляпанные жидкой грязью. Кое–кто уже ступил на полоску почвы у самой воды, которую — если я понятно объясняю — и почвой–то нельзя было назвать: скользкое, тягучее, липкое месиво. Я чувствовал себя зверем, заточенным в клетку человечьих ног: спутанные волосы, слипшаяся шерсть, корка грязи на босых лапах. И мне уже чертовски обрыдло то, что все пинают и топчут меня, ходят и разгуливают по мне. Мне хотелось заорать во всю глотку: «Отпустите! Обойдусь без очищения! Родился в грязи, в грязи и сдохну! Я — грязное человеческое отродье! Разойдитесь, дайте мне дорогу, отпуститеменя» Но меня волокли, меня подгоняли и толкали вперед, вперед и только вперед.
Тонкие тени, которые листья осоки отбрасывали под лучами спиртовых ламп, ложились на смолянистую поверхность воды. Златые пальцы света, словно грабли, расчесывали их колышущиеся пряди, придавая феерический вид тем подмосткам, на которых сейчас разворачивалась мистерия под водительством крестителя с безумными глазами.
— Славьте Господа! — заголосила Хильда Бакстер.
Судя по тому, как ходила ходуном ее грудь, можно было заключить, что ей удалось, невзирая на сопротивление скрипучих и увязающих в грязи колес, докатить инвалидное кресло Уильмы Элдридж от церкви до самой крестильной купели практически без посторонней помощи. В плену временного помешательства, вызванного крайним физическим истощением, она теперь, не обращая внимания на яростные протесты увечной приятельницы, предоставила утлую колесницу воле судьбы и устремилась вприпрыжку за людским потоком, бурно струившимся вслед за проповедником.
— Я семь зло! Я семь порок! Дух мой тлетворен! — орала старуха.
Упав на освободившийся за инвалидным креслом пятачок земли, я взирал сквозь колесные спицы на то, как разворачиваются события.
— Омой меня! Омой! — кричала Хильда.
И тут я заметил, что заляпанные грязью колеса медленно сползают по склизкому склону. Калека в кресле замерла в неподвижности, осознав неотвратимость погружения в водную стихию.
— Илия, окрести нас! — возопил внезапно Карп Бук, и, волоча за руку свою жену Сэйди, перепрыгнул через меня и погрузился в зловещие воды. Толпа сделала шаг вперед.
— Я хочу очиститься! Обнови мой дух, Креститель! — пискнула краснощекая Сэйди, и тут же молния озарила небосвод сполохом голубого огня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105