Здесь, в этот час сумерек, не осталось никого, кроме женщин и перепуганных детишек. Они стоят у окон, и их присутствие выдают только стекла, запотевшие от их призрачного дыхания. Они прислушиваются к отдаленному гулу: это их мужья мчатся на своих машинах в северном направлении. Но вскоре потрескивание горящих полей заглушает отдаленный рев моторов.
Но вперед, вперед, летим дальше — или вы уже притомились, сестрички?
Продолжим свой путь вдоль Мэйн–роуд, туда, где тростниковые поля внезапно резко обрываются, уступая место пустоши, отделенной от них проволочной изгородью. Отсюда до города четыре мили, а до северной оконечности долины — две. Мы видим колонну пикапов, грузовиков и сельскохозяйственных машин, поднимающих тучи красной пыли на проселке, ведущем от Мэйн к горстке лачуг, грубо сколоченных из горбыля и вагонки. Здесь живут изгои, бродяги, отбросы общества.
Одна из лачуг, возведенная на куче мусора, охвачена пожаром, она горит, наполняя клубами лилового дыма встревоженный воздух Крылья устали, но потерпим: ведь осталось совсем немного!
За лачугами почва становится влажной, болотистой и покрытой густой растительностью. Здесь деревья, рожденные в топкой неволе, высятся посреди зарослей пырея, осоки и цепкой собачьей колючки, раскинув над почвой балдахины, свитые диким виноградом на их могучих плечах.
Здесь мы складываем крылья и пикируем вниз, потому что именно это болото мы и искали.
Пролетая над ним, мы видели огненное кольцо, мерцавшее сквозь густые кроны деревьев, и кольцо это сжималось все туже и туже, словно ленточка света, свернутая в петлю. Это — электрические фонарики в руках у людей, которые, построившись цепью, прочесывают заросли.
В самом центре болота — маленькая прогалина, круглая как блюдце, а посередине этой прогалины, словно колесо в колесе, — круглая лужица черной и дымящейся трясины, достаточно большая для того, чтобы поглотить, при случае, корову. Трясина мрачно поблескивает, когда мы пролетаем над ней. Но постойте!
Взмах крыла! Вираж! Посмотрите, кто там лежит, в этой грязи, свернувшись калачиком, словно младенец в утробе матери! Какой тощий человечишка: кожа да кости. Ребра еле колышутся, когда он дышит. И одежки на нем почти никакой! И шевелится–то едва–едва!
Только вот глаз его, выпученный как у рыбы, вращается в глазнице и следит за нами.
Пожалуй, сестрички, стоит задержаться и покружить над этим местом.
I
Родились они утром. Брат Юкрида появился на свет первым, разорвав околоплодный пузырь. И тогда Юкрид (впрочем, его в тот момент еще не звали никак), ухватившись ручонками за пятки брата, незваным гостем явился в грешный мир. Возможно, в этот отчаянный поступок он вложил всю отпущенную ему силу воли, что объясняет, почему впоследствии он просто плыл по течению.
Полуденное солнце пылало в небе раскаленным куском металла, обрушивая весь свой жар на жестяную крышу и просмоленные доски. Па сидел за столом, разложив вокруг самодельные капканы, сварганенные из пружин и кусков железа.
Утирая пот со лба, он смазывал свои орудия убийства колесной мазью и старался не обращать внимания на пьяные крики жены, которая выла как дикая кошка, катаясь по заднему сиденью обгоревшего кузова старого «шевроле». Кузов был гордостью свалки, посреди которой стояла лачуга. Па установил его на подставках из кирпичей, и с тех пор кузов возвышался за домом, словно панцирь какого–то краба–переростка, сброшенный им в припадке гадливости.
И в этом самом кузове, корчась в родовых схватках, его вечно пьяная супруга рычала, злобствуя на чудо жизни, бившееся и проклевывающееся в ее чреве. То и дело прикладываясь к бутыли «Белого Иисуса», она раскачивала своими телесами шаткий кузов «шевроле» и беспрестанно призывала Па на помощь.
Только услышав, как дверь лачуги скрипнула, открывшись, а затем хлопнула, закрывшись, она позволила себе впасть в блаженное забытье.
— Слишком ужратая была, чтобы тужиться как следует, — рассказывал позже Юкриду Па.
Вырвав бутылку самогонки из цепких пальцев (мамаша и в беспамятстве умудрялась из нее отхлебывать), Па аккуратно разбил сосуд о проржавевший хвостовой стабилизатор «шевроле». Решив, что интуиция послужит ему повивальной бабкой, а здоровенный осколок стекла — скальпелем, Па склонился над распластанной роженицей и густо оросил ее лоно картофельным спиртом. Проклятия сыпались у Па изо рта, летний гнус вился и жужжал вокруг, солнце палило, и на небе не было ни облачка. Хлестнула струя жижи, раздался дикий крик, и два слюнявых комочка упали к ногам Па.
— Господи Иисусе! Двойня! — вскричал он, но один из близнецов вскоре умер.
В лачуге на столе бок о бок стояли два ящика из–под фруктов, выложенные изнутри газетами. Капканы Па убрал и развесил по стенам. Два ящика, и в каждом — по младенцу. Па заглянул внутрь. Оба младенца молчали и спокойно лежали на спине, тараща широко открытые глазенки. Па вынул из кармана штанов огры зок карандаша и, скосив глаза, наклонился к приплоду. На обращенной к нему стенке ящика с первенцем он написал «№ 1», а на той, в которой лежал Юкрид — «№ 2». Затем он снова выпрямился и стал с серьезным видом рассматривать то одного, то другого. Глаза у младенцев были необычные, миндалевидной формы, с припухшими верхними веками и почти без ресниц. Бледная их голубизна была с каким–то странным, почти розовым оттенком; внимательные, пытливые, верткие, они безо всяких видимых усилий катались в кожаных мешочках глазниц, словно пытались что–то сказать.
Маленький Юкрид кашлянул, коротко и отрывисто. Крохотный розовый язычок на мгновение показался во рту, лизнул верхнюю губу и снова исчез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105