Он смотрел с какой-то особой болезненной нежностью на мою спину, мои ноги, мои волосы, смотрел, как движется моя рука, как я держу гребень… Я всегда это замечал, и в этот день был с ним особенно нежен и ласков. Я видел фотографии моей покойной матери в наших альбомах (хотя отец не любил их показывать): вот она, Женя, Евгения Николаевна Золотова: мои густые светлые волосы, мое узкое лицо, мои темные ресницы, мои глаза. Я вышел точной ее копией, как говорил отец; и с годами, по мере того, как я взрослел, это сходство все более увеличивалось. Она погибла в автокатастрофе, когда на последнем месяце беременности у нее неожиданно начались схватки, и отец, не имея возможности вызвать «Скорую» (они находились тогда на даче, на природе) помчался с ней на машине в ближайшую больницу. Она находилась на заднем сидении, и начала рожать прямо в пути. Отец остановил машину, шел проливной дождь и огромный грузовик, вылетев из-за поворота, не успел затормозить… Мама погибла, и одновременно я появился на свет. В машину сели два человека: муж и жена, и из машины вышли двое: отец и новорожденный сын… Поэтому всю жизнь, несмотря на свою природную сдержанность и ироничность, он все время, казалось, как-то по-особому обо мне тревожился. У нас в Москве было много родственников, но у всех дети были уже взрослые, у некоторых детей уже у самих были дети. Я один был поздним ребенком, самым младшим, и по прямой линии, единственным. И я должен был в будущем (все это знали), стать наследником всей научной и финансовой «империи» моего отца — по бумагам я уже сейчас был его действующим компаньоном, хотя совершенно не понимал, как это происходит. Не могу сказать, чтобы меня это хоть сколько-нибудь не устраивало. Где-то я слышал, что нормально человек может развиваться только в обществе своих сверстников; думаю, что это не так. Во всяком случае, мне лично гораздо больше нравилось (да и кому бы не понравилось?) занимать особое положение среди взрослых в нашей семье, чем подчиняться казарменным порядкам школы (к сожалению, приходилось) и пионерских лагерей. В лагере я был всего-то один раз, и повторять у меня желания не появилось. Зато, правда, когда вернулся, отец еще чуть ли не две недели был в поездке, и я великолепно провел время, катаясь на лодках в парке, купаясь, читая книжки — и даже не истратил всех денег, что он мне оставил. Бабушка считала, что я в лагере, а в лагере думали, что я поехал на дачу к бабушке (мобильных телефонов тогда еще было мало, и не у всех они были). Только один отец, видно, догадался, как может получиться в действительности, и на всякий случай оставил мне все необходимое, и даже больше. Он любил делать мне подарки, по всякому поводу и без повода, причем всегда по возможности незаметно, как бы невзначай, стараясь избежать бурных проявлений моей благодарности, и смущенно иронизировать, если ему это все-таки не удавалось. В тот год, когда мне исполнилось шестнадцать, отцу минуло пятьдесят три.
… Я выключил воду, повесил на вешалку влажное полотенце, надел перед зеркалом ярко-синие плавки, в которых собирался играть с Ленькой в бадминтон, повертелся так и этак — здорово! — и вышел из ванной.
Диван отца не был расставлен и застелен, видимо, он так и не ложился. Я прошлепал мокрыми тапочками на залитый солнцем балкон. Отец был там. Он стоял в профиль ко мне, в своей махровой пижаме, совсем заросший щетиной, с набрякшими мешками под глазами, и курил, стряхивая пепел вниз. Было еще по-утреннему свежо.
— Доброе утро! — весело сказал я.
Он покосился на меня, пронзительно сверкнув тяжелыми стеклами очков в роговой оправе, и медленно, утвердительно кивнул.
— Доброе утро, красавчик. Если ты простудишься, я не виноват.
Я расхохотался. Ветер приятно холодил мокрые волосы. Я закинул руки за голову, потянулся, хрустнув чем-то внутри спины, закрыл глаза, подставляя всего себя солнцу и ветру. Так здорово…
— Хорошая погода, — сказал отец. — Тихо, смотри, кот охотится. — И одновременно я увидел галку, сорвавшуюся внезапно с дерева и улетающую, и пятнистого кота на толстом суку, все еще застывшего перед прыжком, которому так и не суждено было совершиться. Теперь он заворожено глядел ей вслед долгим, долгим взглядом. Ветви дерева судорожно раскачивались.
— И вот так всегда, — сказал отец, обращаясь к коту. Кот его не слышал, поэтому не мог возразить.
Прямо перед нами шумела душистая, разговорчивая липа. Я не удержался, переступил с ноги на ногу в своих хлюпающих пляжных тапочках, вытянул вперед шею, насколько мог, и откусил листочек.
— Ну и как, вкусно? — осведомился отец с интересом, окутываясь облаком голубого дыма.
Я энергично кивая, согласно промычал. Отец, приподняв брови, почесал подбородок, как делал всегда в раздумье, прежде чем прийти к окончательному выводу.
— Из этого я делаю заключение, что пора завтракать, — сказал он.
Я еще согласней кивнул, повернулся, помедлил еще секунду на балконе — посмотреть, как отец щелчком выбрасывает дымящийся окурок, и быстрыми шагами вернулся в комнату. Там я старательно расчесал мокрые волосы перед зеркалом. (Пока буду завтракать, как раз высохнут, это лучше, чем сушить феном). Включив на всякий случай телевизор — вдруг покажут что-нибудь интересное — я еще несколько минут крутился перед трельяжем с расческой в руках, экспериментируя со своими волосами и оставляя на паркете мокрые следы. Отец, проходя мимо на кухню, легонько шлепнул меня пониже спины, указав пальцем на пол:
— Паркет испортишь!
Я, передернув плечами, издал пронзительный стон:
— Он же лакированный! Что ему будет?
День обещал быть чудесный, и настроение у меня было, как победный клич Тарзана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50