– Дурные вы с Ингой, – сказал Ариель, – зачем отсюда таскать, когда все это можно и у нас купить, и притом дешевле?
Кузниц промолчал – спор этот был давний и бессмысленный – и поспешил захватить лифт, пока не повалили из зала «семинаристы».
Ени Джами – Новая мечеть, огромная серая глыба с двумя минаретами, была не такой уж новой – она была построена в начале двадцатого века, но на фоне древних стамбульских храмов выглядела и считалась новой. Из-за того, что она была новой и не считалась памятником, толпы туристов ее не осаждали, а сейчас, в полуденную жару, возле нее были только кормившие голубей живописные стамбульские старики. И, как столб на равнине, возвышался на верхних ее ступеньках Эджби – все это выглядело, как картинка из журнала мужской моды: сногсшибательно элегантный манекенщик демонстрирует модный костюм на фоне восточной экзотики.
Когда Кузниц подошел к нему, Эджби отбивался от двух стамбульских прощелыг, пытавшихся всучить ему поддельные духи. Кузниц поздоровался, и они пошли на набережную в одно из расположенных там летних кафе. Прощелыги некоторое время шли за ними, но потом отстали, прицепившись к пожилой немецкой паре.
В кафе Эджби довольно рассеянно выслушал рассказ о подозрениях Кузница и, никак не выразив своего отношения к этому рассказу, стал расспрашивать Кузница о работе и товарищах, интересуясь, кто какие языки знает, как давно работает синхронистом, а потом немного рассказал о себе. Сказал, что мать у него англичанка, а отец турок, и предложил впредь звать его просто Абдул. «Когда же это «from now on», – подумал Кузниц, – он что, рассчитывает на длительное сотрудничество? Нет, так не пойдет!» – и сообщил ему об этом.
– You never know, – сказал Абдул Эджби и стал прощаться. Кузниц допил кофе и, разочарованный прохладным отношением «борца с терроризмом» к его рассказу, вернулся в Центр и успел еще бесплатно пообедать вместе с «семинаристами».
«Хрен их поймают!» – вспомнил он опять слова Ариеля и опять мысленно с ним согласился.
Через два дня семинар закончился и они собрались домой. От Эджби не было никаких известий, а метрдотель куда-то исчез из отеля. В день отъезда Кузниц мысленно уже был дома и совсем забыл обо всей этой истории, как вдруг в кафе в аэропорту, где он пил кофе и сторожил вещи Ариеля и Хосе, отправившихся за покупками в «duty free», к нему неожиданно подсел незнакомый турок и на безукоризненном английском сказал:
– Г-н Эджби передает вам благодарность от имени Службы. Террористов арестовали. Он просил передать, что скоро с вами свяжется.
Пока Кузниц думал, что сказать, турок попрощался и исчез.
«Секретный сотрудник, «сексот», – противное какое слово, – размышлял он, когда самолет заходил на посадку. – Уж «шпион» и то лучше. Но, слава богу, ко мне это вроде не относится. Ну сообщил о своих подозрениях – выполнил, так сказать, свой долг цивилизованного человека, но я же не собираюсь на них работать». Но неприятный осадок все же остался.
Потом самолет сел, была обычная и обычно неприятная процедура на таможне, которая вытеснила все мысли, а потом был дом и друзья, и следующие поездки в Стамбул, и не в Стамбул, и Кузниц обо всем забыл и никогда не вспоминал бы больше, если бы не началась война и не возник снова в его жизни борец с международным терроризмом Эйб Эджби.
3. Карасс
– «Все критяне лжецы», – сказал критянин, – Константинов выпил рюмку и, картинно занеся вилку над тарелкой, несколько секунд размышлял, чем бы закусить, хотя выбор был невелик – между соленым огурцом и соленым же грибочком, наконец огурец победил и исчез во рту Константинова. Фраза была вызвана к жизни репликой Кузница:
– Накрылся Стамбул, теперь на Крит будем ездить.
Такой он был, Константинов. Вольф Шварц спросил: «Крит – это Кипр?». Ефим воскликнул: «О, Крит!». Вадим Дорошенко сказал: «Надо же… А горячее будет?». Дамы не сказали ничего, а Константинов: «Все критяне лжецы», – сказал критянин». И теперь ждал реакции. Реакция последовала незамедлительно.
– Это силлогизм, Вова? – спросила Константинова.
– Ложный, – после приличествующей паузы, ответил Константинов.
Этого уже не мог выдержать Шварц:
– Ну, док, ты даешь! Какой же это силлогизм. Это же очевидный оксюморон!
– Что за зверь? – спросил Ефим. Ему ответил Дорошенко:
– Оксюморон – не знаю, а силлогизм – это про медведку. Мол, медведка – насекомое и имеет хитиновый покров, – и опять спросил о горячем.
– Будет, будет, – ответил ему Шварц и спросил Константинова:
– Скажешь, не оксюморон?
– Скажу, – ответил Константинов, – ты в словаре посмотри.
Все с интересом следили, как Шварц, поставив одну на другую две табуретки, лез за словарем на верхнюю полку доходящего до потолка книжного стеллажа.
Кузниц поймал сочувственный взгляд Инги и подмигнул ей.
«Карасе, – почти с нежностью думал он, – сколько уже лет». Все остальное, что его окружало в жизни: и армейские сослуживцы, и друзья-переводчики, с которыми он уже лет десять ездит синхронить в разные страны, и преподаватели на кафедре в университете – все это гранфаллоны, а здесь карасе, и никакому объяснению это не поддается.
Эти определения их компания взяла у любимого ими всеми Курта Воннегута – у него карассом называлось необъяснимое духовное объединение людей, в отличие от гранфаллонов – объединений внешних и искусственных: профессиональных, национальных и прочих.
Действительно, их многолетнее объединение можно было назвать только карассом – у всех были разные профессии и увлечения, и, казалось, ничто не объединяло их, кроме, может быть, чувства «защищенной спины», по крайней мере, это чувство было у Кузница и за него он был благодарен карассу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67