В отделе Иванова не было, не оказалось его и в зале, куда опять заглянул Штельвельд. Говорили, что видели его сегодня, а куда он делся, не знал никто. От знакомых из отдела Иванова Штельвельд узнал последние новости – самая сногсшибательная была о воскресении академика Панченко, – и его тут же потащили на академика смотреть. Хотя смотреть было особенно не на что – академик сидел с Аборигенами в той же позе, в которой его видел Иванов, – Штельвельд застрял возле него надолго. Сначала пытался вступить с ним в контакт: окликал и даже трогал за плечо под восхищенными взглядами аспиранток и научных сотрудниц. Потом ему это надоело, так как Панченко на контакт не шел, и он стал обсуждать с собравшимися вокруг проблему воскресения и впервые публично огласил свою гипотезу, но, не встретив ожидаемого понимания, переключился на рассказ о нагих Аборигенках, захвативших Крещатик.
Рассказ вызвал фурор. Многие уже слышали об Аборигенках, говорили даже, что они захватили город и идут на институт, но Штельвельд оказался первым очевидцем и его долго расспрашивали. Когда он в конце концов снова заглянул в зал, на трибуну уже поднялся Лекарь и в зале стояла такая тишина, что он постеснялся искать себе место, а встал у входа, прислонившись к стене.
Лауреат Нобелевской премии академик Лекарь был маленький, лысый, коренастый человек без возраста – на вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Он спокойно стоял на трибуне, протирая платком очки, и как будто ждал какого-то сигнала, чтоб начать. Наконец, видимо, получив этот неслышный остальным сигнал, он положил очки, аккуратно спрятал платок и сказал просто, безо всяких там привычных «дорогие коллеги» или «уважаемые участники»:
– Вы ждете от меня откровений – их не будет, – и, снова недолго помолчав, продолжил быстро, почти скороговоркой: – Вам известно то же, что и мне: произошли глобальные изменения в структуре Солнечной системы, а возможно, и Вселенной. Астрономы уверяют нас, что это не так, что все осталось по-прежнему, а четыре солнца и еженощное обновление наблюдаемого звездного неба – это результаты рефракции солнечного излучения или, попросту говоря, оптический обман. У нас есть несколько оснований для того, чтобы поставить эти сведения под сомнение, и самое главное из них так называемые Аборигены, которых можно считать – и это пока единственная гипотеза – результатом действия сил внешнего внеземного происхождения и едва ли можно объяснить рефракцией…
«Обязательно надо выступить, – решил Штельвельд, – подумаешь, „единственная гипотеза“, а еще Нобелевский лауреат».
И тут он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Оглянувшись, он увидел, что тянет его за рукав высокий человек в форме Черного гусара, но форма эта была какая-то не такая, а что именно было в ней не так, он сначала не понял, потому что человек настойчиво тянул его в коридор, приговаривая при этом:
– Прошу вас, прошу. Подождет академик, подождет, никуда не денется.
Подумав, что это как-то связано с Ирой, Штельвельд вышел в коридор за странным гусаром и тут понял, почему он показался странным: гусары из Майората носили маленькие золотые изображения сокола на погонах, у этого же погон не было, а довольно крупный золотой сокол был пришпилен на груди слева, как орден. «Странный гусар», – подумал Штельвельд.
– Простите меня, ради бога, вы ведь Штельвельд из Института плазмы, правда? – извиняющимся тоном спросил гусар. – Мне надо, очень надо поговорить с вами.
– Но… – пробормотал Штельвельд.
– Никаких «но». Семинар подождет – не последний.
– Но Лекарь…
– А что Лекарь? Сам сказал, что ничего нового не скажет. Так оно и есть, я знаю. – «Откуда?» – подумал Штельвельд, а гусар продолжал: – Позвольте представиться: Ржевский – и только Штельвельд успел подумать «поручик Ржевский» – добавил, – майор Ржевский. Давайте пройдем вот сюда, – и он по-хозяйски открыл дверь комнаты президиума.
По тому, как засуетились мобилизованные прислуживать президиуму аспирантки, Штельвельд понял, что майор Ржевский – человек в институте важный, несмотря на свою анекдотическую в сочетании с гусарским мундиром фамилию.
– Чай будете или кофе? – спросил гусар таким тоном, будто не ждали все конца света, не светили за окном четыре солнца, а просто была рядовая защита какой-нибудь кандидатской, близившаяся к своему естественному концу, и скоро ожидался фуршет.
– А чай хороший? – спросил Штельвельд, сам удивившись своей наглости.
– Хороший, – ответил гусар, – «Липтон», – и сказал аспиранткам: – Сделайте, девочки, нам два «Липтона».
«Липтон» появился без промедления, будто ждали их специально к чаю, и вкус у него был прежний, уютный, напомнивший былое мирное время. Штельвельд отхлебнул и спросил:
– Так чем я могу служить?
– Да, собственно, хотел я поговорить с вами обо всей этой ситуации, – ответил гусар. – Вы ведь, говорят, хороший физик – я спрашивал, все вас хвалят. Об этих солнцах, Аборигенах, а теперь еще и Аборигенках – женщины у них появились, говорят, вы встречались с ними уже…
– А почему именно я? – спросил Штельвельд приличия ради, потому что и сам считал себя хорошим физиком, правда, немного недооцененным. – Почему не академики, не тот же Лекарь, например?
– Они слишком осторожны, слишком боятся сделать ошибку. Доклад Лекаря я читал задолго до этого семинара, и там все, фигурально выражаясь, «с одной стороны, черное, но с другой – белое», а мне определенность нужна, стабильность, мне надо границы расширять – вот я и ломаю голову: ну, устрою я какую-никакую империю, вот собрался Подольский раввинат присоединить, евреи мне нравятся – дисциплинированные люди, ну а с языком там, с религией придумаем что-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71