ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
открывается передо мной.
Я так и представляю себе этот южный городок ее детства, казавшийся Е. когда-то целым миром, – с его сиренями, курами, шахматистами, парикмахерскими, балкончиками, сплетнями, кошками, странными личностями, известными всему городу и непонятными на самом деле никому…
Вот безумица Тася, тронувшаяся душой, как говорили, от несчастной любви: жених уехал, да так и не вернулся, а Тася тихо спятила; просто либретто оперы, да и только. Тася все ждала жениха и всем отказывала, а спятив, напротив, начала искать себе любви и внимания. Вот она стоит в грязном полурасстегнутом халатике, вульгарно опершись на заборчик, – под халатиком драные черные колготки, на голове начес из остатков волосишек, лицо немыто, губы же через край накрашены пунцовой помадой, брови нарисованы «воот таак» (показывает Е., приподнимая свои – тонкие, тщательно оформленные). «Воот таак» – это до скул. Когда мимо проходят мужчины, Тася томно и громко вздыхает, делая им непристойные жесты, но ужимки ее всем известны, и кавалеры только издеваются над ней, ибо ни для кого она уже не представляет интереса – жалкая, пузатая, тронутая, дурно пахнущая, готовая кинуть– ся на шею всякому, кто взглянет в ее сторону.
«Как-то, – продолжает Е., – прогуливается Тася по аллейке. Издали, затаившись, она наблюдает, как мужчина в солидном костюме пьет лимонад из автомата с газированной водой. Мужчина пьет газировку за три копейки и, напившись, ставит стакан обратно. Сразу же после этого Тася, крадучись, боком, но быстро, как большая неопрятная кошка, подходит к аппарату, берет стакан, роется в карманах халатика, достает копейку, льет в стакан воду без сиропа и пьет крошечными глоточками, облизывая край стакана, из которого только что пил чужой мужчина, – и косится вслед ему, уходящему, и во взгляде ее сквозит даже нечто победное, довольное».
Е. так увлеклась рассказом, что изображает мне в лицах, КАК смотрела на мужчину Тася, – и вдруг я… узнаю этот взгляд. В исполнении красивой Е. он получил индульгенцию и прописку в местах, далеких от наверняка почившей уже безумной Таси. Я знаю этот взгляд. Все на свете знают этот взгляд.
Я вспоминаю, что вчера взяла сигарету, которую курил Z., и затянулась ею. И как– то он так нехорошо улыбнулся, когда брал ее у меня обратно…
Теперь, после рассказа Е., я кажусь себе безумной Тасей.
Когда А. уехал, а я должна была покидать его дом тем же вечером и была там оставлена одна – с наставлением непременно положить ключ в почтовый ящик, – я совершила одну ужасную акцию: если бы А. это увидел, он наверняка пожалел бы о том, что пустил меня к себе.
Я зашла в ту комнату А., в которую до того заходила редко. Я обошла всю эту комнату тихо, стараясь ничего не трогать… просто сначала мне казалось, что мне хочется просто побыть здесь, как ребенку хочется побыть там, куда его не пускают, но потом почувствовала, как меня охватывают слезы, давно таившиеся, специально заготовленные для этих последних минут слезы… и тогда я легла на кровать А. и стала плакать в его подушку – нарочно, с каким-то торжествующим чувством облегчения и злорадства метила своими слезами его изголовье, пропитывала всей своей невысказанной болью его постель, оставляла эту свою боль ему, теперь зная, будучи уверенной, что отныне нечто навсегда останется здесь…
Потом, когда слезы кончились, я как-то почти равнодушно и опустошенно встала, спустилась по лестнице и стала собирать свои чемоданы.
За два дня до отъезда мне снится, что я уехала из Москвы с одним картонным чемоданчиком в какую-то Барселону (или Китай?), – словом, вокруг много каких-то, и все – ЧУЖИЕ. И вот я думаю: а куда же мне возвращаться – у меня ведь дома-то нет? Снять комнату? Погостить у кого-то? У кого? У меня и своих-то здесь нет… Да и вещей у меня нет никаких – вот, собственно, все, что в этом чемоданчике. Да, кажется, еще книжки какие-то оставила у кого-то на хранение.
И тут просыпаюсь – по-прежнему в своей квартире, среди сотен крупных и мелких вещиц, под потоком мутного заоконного солнца, на мне сидят кошки, подо мной – недавно купленный роскошный настоящий туркменский ковер, компьютер гудит (уже мигает желтеньким окошко невыключенной с вечера аськи), под окном верещит машина (не моя ли?), с кухни пахнет кофе, все так славно, так уютно… Еще одно утро оседлой жизни.
А душа моя, не проснувшись пока, скулит тихонечко: хочу, говорит, остаться в небесной Барселоне, в небесном Китае, зачем тебе это все, брось, бери только свой картонный чемоданчик, общайся только с тем, о ком ничего не знаешь, и не пытайся узнать, не спрашивай и не отвечай, не привязывайся, не тоскуй, не стяжай…
И я улыбаюсь, соглашаюсь и иду пить свой обязательный кофе, без которого этот сон не кончится. Скоро я все же отправлюсь в путь.
Прощай, Москва – тополиный пух, пыль, кока-кола, летние террасы кафе, голуби, светофоры, домофоны, IKEA, каблуки, солярии, высотки, асфальт, Покровка, шесть часов сна, выделенка, айсикью, крыши, Садовое, «когда и где встречаемся?», мосты, стройки, капучино, солнце, жара, оранжевое июньское небо!..
Здравствуйте – камушки, песок, облака, трава, сырость, запахи, сойки и совы, озера, холмы, тишина, огонь, зной, прохлада, хлеб, молоко, персики, вода, ветер, луна, долгие беседы по ночам, долгий утренний сон, сумрачные прозрачные небеса перед рассветом!..
Этот дом далеко от побережья, и ночи здесь прохладны – в них есть отдохновение от дневной жары и духоты. Пляжные шалманы и похабные курортные радости – в двадцати километрах отсюда. Ночи тихи – как могут быть тихи ночи, в которых есть все звуки – и вопли невидимых цикад, и шорох листвы, и биение огромных слепых мотыльков о натянутую ткань абажура, и какой-то шорох в поле за домом… Ночи черны – как могут быть черны ночи в холмах только под огромной, сытой, июльской полной луной, льющей отражение солнечного света на ночные травы и исторгающей из них сонные летние ароматы.
1 2 3 4 5 6 7 8
Я так и представляю себе этот южный городок ее детства, казавшийся Е. когда-то целым миром, – с его сиренями, курами, шахматистами, парикмахерскими, балкончиками, сплетнями, кошками, странными личностями, известными всему городу и непонятными на самом деле никому…
Вот безумица Тася, тронувшаяся душой, как говорили, от несчастной любви: жених уехал, да так и не вернулся, а Тася тихо спятила; просто либретто оперы, да и только. Тася все ждала жениха и всем отказывала, а спятив, напротив, начала искать себе любви и внимания. Вот она стоит в грязном полурасстегнутом халатике, вульгарно опершись на заборчик, – под халатиком драные черные колготки, на голове начес из остатков волосишек, лицо немыто, губы же через край накрашены пунцовой помадой, брови нарисованы «воот таак» (показывает Е., приподнимая свои – тонкие, тщательно оформленные). «Воот таак» – это до скул. Когда мимо проходят мужчины, Тася томно и громко вздыхает, делая им непристойные жесты, но ужимки ее всем известны, и кавалеры только издеваются над ней, ибо ни для кого она уже не представляет интереса – жалкая, пузатая, тронутая, дурно пахнущая, готовая кинуть– ся на шею всякому, кто взглянет в ее сторону.
«Как-то, – продолжает Е., – прогуливается Тася по аллейке. Издали, затаившись, она наблюдает, как мужчина в солидном костюме пьет лимонад из автомата с газированной водой. Мужчина пьет газировку за три копейки и, напившись, ставит стакан обратно. Сразу же после этого Тася, крадучись, боком, но быстро, как большая неопрятная кошка, подходит к аппарату, берет стакан, роется в карманах халатика, достает копейку, льет в стакан воду без сиропа и пьет крошечными глоточками, облизывая край стакана, из которого только что пил чужой мужчина, – и косится вслед ему, уходящему, и во взгляде ее сквозит даже нечто победное, довольное».
Е. так увлеклась рассказом, что изображает мне в лицах, КАК смотрела на мужчину Тася, – и вдруг я… узнаю этот взгляд. В исполнении красивой Е. он получил индульгенцию и прописку в местах, далеких от наверняка почившей уже безумной Таси. Я знаю этот взгляд. Все на свете знают этот взгляд.
Я вспоминаю, что вчера взяла сигарету, которую курил Z., и затянулась ею. И как– то он так нехорошо улыбнулся, когда брал ее у меня обратно…
Теперь, после рассказа Е., я кажусь себе безумной Тасей.
Когда А. уехал, а я должна была покидать его дом тем же вечером и была там оставлена одна – с наставлением непременно положить ключ в почтовый ящик, – я совершила одну ужасную акцию: если бы А. это увидел, он наверняка пожалел бы о том, что пустил меня к себе.
Я зашла в ту комнату А., в которую до того заходила редко. Я обошла всю эту комнату тихо, стараясь ничего не трогать… просто сначала мне казалось, что мне хочется просто побыть здесь, как ребенку хочется побыть там, куда его не пускают, но потом почувствовала, как меня охватывают слезы, давно таившиеся, специально заготовленные для этих последних минут слезы… и тогда я легла на кровать А. и стала плакать в его подушку – нарочно, с каким-то торжествующим чувством облегчения и злорадства метила своими слезами его изголовье, пропитывала всей своей невысказанной болью его постель, оставляла эту свою боль ему, теперь зная, будучи уверенной, что отныне нечто навсегда останется здесь…
Потом, когда слезы кончились, я как-то почти равнодушно и опустошенно встала, спустилась по лестнице и стала собирать свои чемоданы.
За два дня до отъезда мне снится, что я уехала из Москвы с одним картонным чемоданчиком в какую-то Барселону (или Китай?), – словом, вокруг много каких-то, и все – ЧУЖИЕ. И вот я думаю: а куда же мне возвращаться – у меня ведь дома-то нет? Снять комнату? Погостить у кого-то? У кого? У меня и своих-то здесь нет… Да и вещей у меня нет никаких – вот, собственно, все, что в этом чемоданчике. Да, кажется, еще книжки какие-то оставила у кого-то на хранение.
И тут просыпаюсь – по-прежнему в своей квартире, среди сотен крупных и мелких вещиц, под потоком мутного заоконного солнца, на мне сидят кошки, подо мной – недавно купленный роскошный настоящий туркменский ковер, компьютер гудит (уже мигает желтеньким окошко невыключенной с вечера аськи), под окном верещит машина (не моя ли?), с кухни пахнет кофе, все так славно, так уютно… Еще одно утро оседлой жизни.
А душа моя, не проснувшись пока, скулит тихонечко: хочу, говорит, остаться в небесной Барселоне, в небесном Китае, зачем тебе это все, брось, бери только свой картонный чемоданчик, общайся только с тем, о ком ничего не знаешь, и не пытайся узнать, не спрашивай и не отвечай, не привязывайся, не тоскуй, не стяжай…
И я улыбаюсь, соглашаюсь и иду пить свой обязательный кофе, без которого этот сон не кончится. Скоро я все же отправлюсь в путь.
Прощай, Москва – тополиный пух, пыль, кока-кола, летние террасы кафе, голуби, светофоры, домофоны, IKEA, каблуки, солярии, высотки, асфальт, Покровка, шесть часов сна, выделенка, айсикью, крыши, Садовое, «когда и где встречаемся?», мосты, стройки, капучино, солнце, жара, оранжевое июньское небо!..
Здравствуйте – камушки, песок, облака, трава, сырость, запахи, сойки и совы, озера, холмы, тишина, огонь, зной, прохлада, хлеб, молоко, персики, вода, ветер, луна, долгие беседы по ночам, долгий утренний сон, сумрачные прозрачные небеса перед рассветом!..
Этот дом далеко от побережья, и ночи здесь прохладны – в них есть отдохновение от дневной жары и духоты. Пляжные шалманы и похабные курортные радости – в двадцати километрах отсюда. Ночи тихи – как могут быть тихи ночи, в которых есть все звуки – и вопли невидимых цикад, и шорох листвы, и биение огромных слепых мотыльков о натянутую ткань абажура, и какой-то шорох в поле за домом… Ночи черны – как могут быть черны ночи в холмах только под огромной, сытой, июльской полной луной, льющей отражение солнечного света на ночные травы и исторгающей из них сонные летние ароматы.
1 2 3 4 5 6 7 8