Не желание сделать карьеру – искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное… Избрали секретарём партийной организации. (Вот это уже было лишнее.) Чтобы оставаться верным избранным идеалам, лучше не знать, из чего они приготовлены. Нельзя заходить «на кухню»!
Маме я не позволила устроиться на работу. Хватит. За жизнь намантулилась. Она сидела дома: варила обеды, вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду за то, что её тридцатилетний труд, колхозный, бесплатный, никак не оценён – отказали в пенсии. Это был для неё последний удар. Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме «жена врага народа». Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз – рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
В больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума. Меня она стала называть сестрой или Петей. От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому. Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде…
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице. Прямо беда!
Пришлось закрывать её под замок до конца рабочего дня. (Это мою маму – одну из самых мудрых женщин, каких только я видела на свете.) И наревусь, и нарыдаюсь порой…
То уйдёт в гости к чужим людям.
Однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла. В другой раз с вокзала, где она раздавала плетёные коврики пассажирам, её увезли в психиатрическую больницу. Через месяц сообщили: «Курс лечения провели, можете забирать». Муж поехал за ней в больницу. Рассудок у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: «Чайку, чайку».
Больно было видеть её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки. Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела одну и ту же похабную частушку:
Эх, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем. Просили спеть ещё.
И это была не чья-нибудь посторонняя женщина…
Это была Мама. Моя мама. Любимая мама!
И беда даже не в том, что она лишилась разума. Нет. Трагедия, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек смог почувствовать себя по-настоящему счастливым в нашей стране, только повредившись рассудком…
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью.
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни…
* * *
Больше меня здесь не удерживало ничто. Мы переехали с мужем к нему на родину, в Горьковскую область, в родительский дом.
Много позднее руководители страны открыто покаялись и решили выплатить компенсацию репрессированным семьям. За разорённые родовые гнёзда, за погубленную жизнь, за унижения…
Господи, да мы сроду-то не копили обид, а тут последняя горечь с души ушла. Кто бы знал, что доживу до такого!
Прямо из Правительства Карелии мне пришло извещение о денежном переводе. Я разволновалась: не знаю, за что и хвататься.
До почты иду, людей сквозь слёзы не вижу.
Подаю паспорт. Благодарю женщин за приятную новость, получаю квиток: «За конфискованное имущество: четырнадцать рублей сорок две копейки. Минфин КАССР»…
Бутылка водки стоила по тем временам десять рублей.
* * *
Горьковская область,
Варнавинский район, деревня Анисимово, 1995 год
Эпилог
Я перевернул последнюю страницу рукописи.
Как всё непросто…
Но не нам судить прошлое!
Нам бы хоть с настоящим как-то разобраться.
А пока считается, что «мы прорвались с боями из Бухенвальда в Освенцим».
* * *
Откровение родительских рукописей взволновало меня.
Я бережно уложил эти пожелтевшие страницы и вышел из горницы.
В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь.
Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась, и луч света через прореху падает на зелёный кустик. Берёзка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак.
Тихо. Таинственно. Как перед службой в церкви.
Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо засыпали землёй – вот и прижились два зёрнышка, занесённые сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко осветило и обогрело. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Погибнут они здесь!
– Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы – в ответ.
Владимир Ерёменко
Сердце говорит и болит.
В небо распахнулось пальто.
Как в глубоком детстве, навзрыд,
Родину люблю ни за что.
Юность истощилась, как мел.
Опыт не велик и не мал.
Песен не испел – не умел.
Гимнов не сложил – не желал.
Каково ей – мне ли не знать, –
Нас не порознь клали под гнёт.
И отца ей отдал, и мать.
И себя отдам, как возьмёт.
Ступишь в синеву – и забыт.
Сроду не копили обид…
Сердце говорит и болит.
Просто говорит и болит.

Карелия, г. Петрозаводск, 2007 год

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20