Сгубила она и деда Павла. Дед, видишь ли, не соглашался отдавать свою скотину в колхоз. Его, конечно, взяли и расстреляли.
– Лишь бы не было войны, – отрешённо причитала моя мать.
Но её молитвы не помогли.
Двадцать второе июня сорок первого года.
Жизнь не перестраивалась – беспощадно ломалась.
Всеобщая мобилизация!
Лесовоз отца срочно переоборудуют под перевозку новобранцев со всей округи до ближайшей железнодорожной станции. На машину ставят новый кузов, покрашенный зелёной краской, оборудуют скамейками. Борта оклеивают красочными плакатами армейского содержания. Машина и плакаты мне нравятся. Это уже не грязный лесовоз.
До станции сорок километров. Отец делает в сутки два рейса. Кроме его машины на маршруте ещё две. Домой приезжает поздно. С молчаливым вопросом смотрит на мать: нет ли повестки? – «Пока нет».
Но за этой маленькой бумажкой дело не станет. Через две недели принесли и её: «…явиться, при себе иметь…».
Советским Союзом руководили бессребреники.
Доброе слово, тёплая постель и… безграничная власть – вот, собственно и всё, чего они добивались. Как по карте переставляя игрушечных солдатиков, власть отправляла войска на захват то одной, то другой соседней страны.
А враг, по тайному сговору с которым Сталин делил земной шар, оказался вероломным.
Страна целую неделю ждала воззвания Верховного к народу! По этому поводу тётка Шура Антонова, старшая мамина сестра, даже сложила частушку:
Атаману на-ше-му,
Вот так и по-па-ло-то.
Ну и мать его ети,
Не раскрывай хлеба-ло-то!
Припевка неизменно исполнялась с лихим, радостным задором, будто воспевала долгожданную победу. Жила тётя Шура в районном центре – селе Варнавино. Её муж, дядя Саша, получил повестку одновременно с отцом, и теперь она оставалась одна с тремя детьми, мал мала меньше, на руках.
Этим вечером родители, приглушив свет лампы, пораньше уложили меня спать. Засыпая, я видел, как они сидели, нежно обнявшись.
Утром собирались второпях.
Едем к военкомату. Там перемешались призывники и провожающие. Где плач и причитания, где гармошка и плясовая. Отец передаёт машину своему напарнику Николаю Карпову – у того ещё нет повестки, но через неделю уйдёт и он. Мы стоим отдельной группой у деревянного забора, ждём команды. Отец рассеянно суёт мне в руки какую-то сладость и, не отрываясь, молча глядит на мать. Основное, видно, за ночь переговорили.
Мне пять лет. Я мало понимаю происходящее, однако надрывный плач взрослых тяжело давит. Дали команду: «По машинам!»
Вой усилился. На прощание последние, главные слова.
Призывники, с трудом освобождаясь от цепких рук жён и матерей, запрыгивают в кузов. Колонна тронулась. Мама ухватилась за задний борт и висела на нём до тех пор, пока машина не вырвалась из рук. Сила, разлучающая их, одолела.
Я стоял, внутренне сжавшись. Нижняя губа оттопырилась и слегка начала подрагивать. Всю дорогу до дома мать, сдавив пальцы, вела меня за руку. Так удерживают воздушный шарик, боясь упустить его в небо навсегда.
Вернулись в опустевший дом. В комнате жутковатая тишина, и по ней чёрной угловатой трещиной стон матери… Из открытого ящика комода торчит скомканное нижнее бельё. На боку лежит упавший стул. На вешалке – одинокий свадебный костюм отца из дорогого бостона.
Как пустая мёртвая оболочка.
И началась новая жизнь военной поры. Общая для всех, но у каждого своя.
Писем от отца одно-два, ещё не с фронта. Где-то шоферит, что-то возит. Потом письма обходят нас стороной. Как тифозных. Среди нередких похоронок нашей – нет.
Зимние сумерки накрывают быстро. Улица становится пустой и неуютной, хочется быстрее домой: к теплу, к свету, к матери. Помню, как после ужина мы забрались с керосиновой лампой на русскую печку, и мать раскрыла старый охотничий журнал. Показывает пальцем рисунок на обложке: лесная дорога, силуэты двух охотников. И говорит, что это отец с дядей Сашей. Мне сомнения ни к чему, и я надолго застываю с журналом в руках.
В один из таких вечеров кто-то постучал в дверь. Мать пошла открывать и вернулась со своим отцом, дедом Иваном, в руках у которого был объёмистый свёрток. Я слез с печки и с любопытством наблюдал, как дед его разворачивает.
Лыжи! Настоящие! Необыкновенной красоты.
Дед заказал их специально для меня в столярной мастерской, где выполняли заказы для фронта. Лыжи были из лучшего материала – без сучков, гибкие, с круто загнутыми носами, приятно пахнущие берёзовой древесиной и спиртовым лаком.
Я переводил глаза с подарка на деда и, кажется, в этот момент впервые увидел его. Ему было за пятьдесят. Выше среднего роста, сухощавый, с остатками жидковатых русых волос, с густыми усами и курчавой бородой. Выразительность лица подчёркивали проницательные глаза.
Он был немного навеселе. А когда мать, собирая ужин, достала «одёнок», оставшийся от проводов отца, лицо деда и вовсе приобрело благостное выражение. Он не спеша вытащил кисет, оторвал от сложенной газеты «косынку», свернул аккуратную козью ножку и закурил. Комната наполнилась забытым ароматом самосада. Стало как-то уютней.
За ужином решили: не дожидаясь лета, перебираться к старикам в Лубяны.
– Ну, Орина, – обращаясь к матери, сказал дед, – пойду, – и, тяжело опираясь рукой на стол, поднялся.
Мать, накинув на плечи платок, пошла до калитки проводить.
Слышу с улицы:
– Тять, милой, ты ровно не в ту сторону пошёл! Али дом-то там?..
В ответ досадливый голос деда. Высоким ладным каскадом ниспадает мат. На крыльце шаги. Возвращаются. Дед заходит первым, в явном замешательстве, как бы оправдываясь передо мной, произносит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20