Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири… Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света. Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и… родная.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка подсел к окну и попросил меня подойти поближе.
– Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
– Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, я не тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств.
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча. Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что в жизни не было такого друга рядом!
В этой же деревне жила старшая мамина сестра тётя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе: горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тенчой.
Я по-карельски говорила с трудом. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: «С бабушкой, с дедушкой, со своими говори на родном языке: им будет приятно». Ваня шутил:
– Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
Из Щеккилы он отвёз меня в Куккозеро.
Моя деревня.
Здесь я родилась.
И где-то здесь в довольстве жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно их простила. Но простить – не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах не судья.
Утро. Солнышко желанно встаёт.
На краю разнотравной широкой луговины, на самом взгорке, – деревенский погост. Православная часовенка при нём разрушена. (Там, по рассказам, меня и крестили.)
Из густой высокой крапивы едва выглядывает пара бревенчатых венцов да лежит на боку резная маковка, неловко уткнувшись, как после верного выстрела, в землю крестом.
Сутуло нависая, жмутся кругом вековые ели. Укрыли ажурной траурной накидкой тени место расправы, опустили безвольно свои разлапистые ветви и стоят, не шелохнутся.
Молча скорбят.
Идём по деревне не спеша.
В нашем доме разместили магазин. Мне ещё издали указали двухэтажные бревенчатые хоромы. Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли росистой влаги робкими слезинками блеснули на оконном стекле.
Порог…
Так защемило сердце, когда переступила его. Грудью уткнулась в спёртую, гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон вырвался у лестницы.
Да что же это такое?!
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу.
Нечем дышать.
В сильном волнении вышла на улицу.
С раннего детства мечтала я о поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, в это время обгорел в запылавшем тракторе. Развился рак. Всё лето отец мучился от ужасной боли. Тяжелобольного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села.
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон. Он тогда говорил, что если бы поел ухи из куккозерской рыбы, то непременно поправился бы. В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймёт… Зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
– Что вы?! Ни в коем случае, в такой день ничего траурного! В стране большой праздник – День рождения Великого Ленина.
Перед смертью отец долго звал меня. Но никто не сообщил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе,
которое неожиданно свалилось,
казалось,
раздавит…
А жизнь почему-то продолжалась…
Вот и летняя сессия.
Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на «хорошо». Иначе стипендии не будет. Вместе с ней не будет и учёбы. Следом педагогическая практика. Две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса зарубцевали боль.
Ночами мне снились «причастия» и «деепричастия».
* * *
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всем состоялся. Направление на работу давали с учётом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришёл вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали на родину по-людски – в плацкартном вагоне. Всё лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне, и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь переезжай! (Я думала, от счастья задохнусь.)
Как жила в Карелии?
Работала в сельской школе. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту. А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20