На углу маленького переулка за усадьбой Ивасаки Йоко вышла из коляски. Она была здесь всего лишь месяц назад, но ей казалось, будто с тех пор прошел год, даже целых два года, и ее удивляло, что все осталось по-прежнему. Она пересекла двор небольшого храма, обнесенный прогнившим дощатым забором, протянувшимся вдоль канавки с водой. На арендованном у храма участке стоял небольшой домик. Здесь жила старая нянька Йоко. Перед кухней росли две зонтичные сосны с безжалостно подрезанными кронами. Между ними был перекинут шест. На шесте под теплыми лучами солнца сушились детские кимоно и теплые вещи, не распоротые, как это делалось обычно перед стиркой. Эти маленькие вещички так растрогали Йоко, что она едва не расплакалась. Голоса Садако не было слышно.
Стараясь унять волнение, Йоко остановилась у калитки и потихоньку заглянула через изгородь во двор. На освещенной солнцем веранде спиной к Йоко в подвязанном длинным шнурком кимоно сидела на корточках Садако и с очень серьезным видом играла поломанными игрушками. У Йоко всегда навертывались на глаза слезы при виде человека, увлеченного своим делом, – будь то крестьянин, сосредоточенно обрабатывающий поле, женщина у железнодорожного переезда с ребенком за спиной и флажком в руке или муж с женой, которые, обливаясь потом, толкают нагруженную тележку в гору. И теперь при виде Садако Йоко почувствовала такую щемящую грусть, словно перед ней и впрямь была очень печальная картина.
– Сада-тян! – крикнула Йоко со слезами в голосе. Садако, вздрогнув, оглянулась. Йоко распахнула калитку и подбежала к дочери. Трогательно тоненькая, похожая на отца, девочка была так поражена внезапным появлением матери, недавно исчезнувшей неизвестно куда, что не могла вымолвить ни слова и лишь испуганно на нее смотрела.
– Сада-тян, ты не узнаешь маму? Как я рада, что ты здорова! И как ты хорошо игра… – Голос Йоко дрогнул.
– Мамочка! – вдруг закричала Садако, вскочила и стремглав бросилась на кухню.
– Бабушка, мамочка пришла!
– Да что ты?! – изумленно воскликнула нянька. Послышались торопливые шаги, и нянька, запыхавшись и стягивая на ходу полотенце с головы, вбежала в гостиную. Садако она держала на руках. Женщины сели друг против друга и молча потупились. У обеих на глазах были слезы.
– Дай мне Сада-тян! – помолчав, сказала Йоко и, приняв Садако с колен старой кормилицы, прижала ее к груди.
– Госпожа… Я ничего не понимаю. Я так огорчена! Почему вы вернулись? Наслушаешься всяких разговоров, и тяжело становится… Я уж стараюсь не слушать… Не надо мне ничего объяснять, все равно я старая, не пойму. Я только беспокоилась, не больны ли вы. Ну, а раз вы здоровы, все хорошо. Конечно, жаль бедную Садако-сан…
Йоко с горечью выслушала упреки безгранично преданной старухи. Кормилица только говорила, что выживает из ума, а на самом деле была женщиной разумной, с твердым характером, но старого закала. Рано лишившись мужа, она жила затворницей и никак не могла поверить в легкомыслие Йоко, о котором столько слышала от родственников. Старуха гордилась Йоко, единственным своим сокровищем в этом мире. И Йоко хорошо понимала ее переживания.
Няня и Садако… Йоко невольно подумала, что хорошо было бы жить с ними в атмосфере чистой любви, жить мирно, достойно, как подобает всякой порядочной женщине.
Но едва только она вспоминала Курати, в ней закипала кровь. Чего стоит тихая, похожая на загробную, жизнь? Чего стоит чистая любовь, от которой ни холодно, ни жарко? Если жить, то жить так, чтобы ощущать, что живешь! Если любить, то любить, не жалея жизни! И это было сильнее Йоко. В ее сознании странным образом уживались два взаимно исключающих стремления. И она со свойственной ей широтой души легко переходила от одного к другому. Чаще всего у нее это получалось бессознательно. Она могла быть бесконечно сентиментальной и жестокой. Порой ей даже казалось, что в ней живут два разных человека: Йоко то гордилась собой, то себя презирала.
– Сада-тян, вот радость-то, что мамочка так скоро вернулась… Вы знаете, Йоко-сан, девочка была такой послушной, ни разу даже не спросила о маме, только вдруг задумается о чем-то. Сердце болело глядеть на нее. Однажды я подумала даже, что девочка наша захворала. А все оттого, что истосковалась она по вас.
Няня рассказывала, поглядывая то на Йоко, то на Садако, которая примостилась на коленях у матери и внимательно смотрела на нее. Йоко слушала, прижавшись щекой к ее теплой, покрытой, как персик, нежным пушком щеке.
– При твоем характере тебя, пожалуй, ни в чем не убедишь, поэтому рассказывать о своих делах я не стану. Об одном прошу, не слушай ты родню. Вместе со мной на пароходе ехала одна вздорная женщина. Она по глупости написала сюда о том, что было, а еще больше о том, чего не было, смешав все в одну кучу, а об этом узнали люди, которые только и ждут какого-нибудь скандала. Трудно представить себе, какие еще ужасы могут обо мне наговорить. У меня с детства причуды, ты ведь знаешь, но я не стала бы такой, если бы меня не терзали. Я хочу, чтобы ты, именно ты поняла это. Я и впредь буду поступать по-своему. Запомни, мне все равно, что обо мне скажут. Ведь только ты одна по-настоящему, от души посочувствуешь мне, что бы я ни натворила… Я буду изредка вас навещать, а тебя прошу и дальше заботиться о ребенке. Слышишь, Сада-тян? Слушайся бабушку и будь умницей. Мамочка очень тебя любит и никогда не забывает, где бы она ни находилась. Ну, а теперь оставим этот тягостный разговор. Займемся лучше обедом. Сегодня мамочка приготовит вкусный обед, а Сада-тян будет помогать, да?
Йоко легко поднялась и вместе с Садако пошла на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126