Я помню перестрелки 1929 года у Стены Плача. Именно тогда, несмотря на юный возраст, я понял, что будущее – за терроризмом.
Как вы, вероятно, знаете, Стена Плача названа так потому, что возле нее принято громко читать «Плач Иеремии». Иудеи называют ее Котель Маараби, то есть Западная стена, и утверждают, что это сохранившаяся часть древнейшего Храма истинного Бога, воздвигнутого задолго до того, как Мохаммед оседлал своего первого верблюда. Мусульмане это оспаривают, считая стену и прилегающую к ней мостовую своими святынями. Отсюда и беспорядки. Я видел сжатые кулаки, орущие глотки, а затем и ацетон Вейцмана в действии – именно тогда меня посетила философская мысль, необычная для девятилетнего мальчишки, что все религиозные и политические разногласия есть только повод для уничтожения людей и творений их рук. Главное – крушить. Люди – это сгустки энергии, своего рода ацетон во плоти, и легче всего эта энергия реализуется в разрушении потому, что созидать сложнее, творчество требует умственных усилий и воображения. Поскольку люди, помимо мышц и нервов, обладают сознанием, для разрушения необходимо обоснование, хотя бы ложное. На самом деле это разрушение только ради самого разрушения, но наличие религиозного или светского патриотизма придает ему видимость творческого процесса.
Редж заплатил за чай и завтрак, состоявший из яичницы и жареной картошки. Денег у него водилось больше, чем у меня. Потом мы спустились по Динсгейт к Пиккадилли. На вид – обычные английские молодые люди среднего достатка, хотя ни один из нас двоих не был англичанином. Думаю, что человек может называться англичанином уже только потому, что его родной язык – английский. Редж – варяг, я – еврей, обрезанный, как, между прочим, и многие неевреи. Со времен деда-атеиста семья наша перестала быть религиозной. Мои предки происходят из Средиземноморья, Реджа – с Балтики. Волосы у него были светлые, редкие, высокий лоб рано начал лысеть. Я брюнет, бриться мне приходится дважды в день. Обильная растительность на теле всегда меня раздражала, как всякое изобилие вообще. Мы миновали магазин грампластинок на Пиккадилли, из дверей которого доносилась «Под развесистым каштаном», любимая мелодия короля Георга VI в его бытность командиром скаутов. Я вдруг вспомнил о Рокантене и спросил:
– Читал «La Naus?e»?
– Впервые слышу. Автор – француз?
– Француз по имени Сартр. Книга только что вышла. Еще не переведена на английский. Колин Смит просто без ума от нее. Привез ее из Парижа и читал нам отрывки. Героя поражал пышный цвет каштана и обилие плодов на нем. Всякая избыточность противоречит человеческой жажде простоты. Я его понимаю. Достаточно взглянуть на эту расфуфыренную публику на Пиккадилли и саму улицу с бесчисленными магазинами и ярко-красными двухэтажными автобусами. Я понимаю, почему его тошнит.
– Кого?
– Героя книги, Рокантена. Тошнота, она и внутри нас и вокруг. Чертова мешанина из кишок и желез и отчаявшейся души, которой дурно от невозможности найти себе равных.
– Ну и ну! Поэтому ви таки хочете все это разбомбить? – Иногда Редж беззлобно подтрунивал надо мной, хотя никто в моей семье местечковым акцентом не страдал.
Мы сели в 44-й автобус. Редж поехал в Фэллоуфилд к Хорхе Льюису, преподавателю каталонского языка. Я бы и сам пошел к нему, но не хотел опаздывать на вечеринку, которую устраивали мои сокурсники под видом философского семинара. Это был обычный междусобойчику профессора Пирса. Неудивительно, что я выбрал философию с французским и немецким в при дачу, несмотря на уговоры отца учиться чему-то полезному. На курсе метафизики профессора Нуссбаумера я погружался в мир монад и утешался видением конечной цели, которая, вопреки жизненным передрягам, предстанет во всей своей бесконечной простоте и ясности, приближая меня к Богу, не-творцу и не-мудрецу. Кроме этого, мне приходилось посещать лекции по философии нравственности и политической философии. Оба курса читал вечно растрепанный, тщетно пытавшийся привести свою голову в порядок профессор. На вечеринке профессора Пирса намечалась неформальная дискуссия на тему «Этика многоженства на острове, где в результате кораблекрушения оказались десять женщин и один мужчина». Посещение таких неофициальных собраний считалось необязательным, но в конце семестра учитывалось. Я туда пошел в первую очередь из-за сестры Реджа, которая их не пропускала.
Меня влекло к ней, как мало к кому из женщин. Женщины из жарких стран моего детства походили на мою мать и сестру, а еще на каштан Рокантена, как будто природа создала их для приумножения имеющегося изобилия – полные, широкобедрые, с большой грудью, плодовитые, как мать-земля, с заросшим, как лес, лоном, для продолжения рода готовым удушить все, кроме черного как ночь, волосатого самца. И было в них что-то коровье, в отличие от светловолосой Беатрикс Джонс с балтийскими, как у брата, глазами и тонкой кожей, обтягивающей высокие славянские скулы. Сложена безукоризненно, ничего лишнего. Она носила простые прямые платья пастельных тонов; не цепляла на себя серег и прочих побрякушек От нее веяло холодом: ее сексуальный жар четко контролировался термостатом рассудка. Позже я понял, что расчетливый женский интерес Беатрикс ко мне повторял влечение ее матери к ее отцу, правда, девушка и не помышляла о замужестве. Она собиралась делать карьеру.
На верхней площадке автобуса Редж открыл новую пачку сигарет, но мне не предложил, не из скупости, просто по рассеянности. Я закурил свою последнюю сигарету и спросил:
– Эта твоя встреча с мистером или сеньором Льюисом как-то связана с гражданской войной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126