Видно любому, всем, никому. Говорит голос всех трех.
И тут мне пришла другая мысль: почему всегда птица или полузверь? Птицы говорят, полузвери говорят. Загадку не мог загадать дородный мужчина с лоснившимся ликом, предлагая Эдипу пару спелых фиг, или гетера, предлагавшая больше, демонстрируя блистательные плечи. Как сейчас Катерина, объятая страхом. Загадчик сам по себе должен быть загадкой. Нет: скорее последним посланцем органических тварей, имеющим голос. Этим голосом он говорил: «Только посмей взбаламутить тайну порядка». Ибо порядок одновременно и необходимо, и нельзя оспаривать, таково аномальное условие существования космоса. Мятежник становится героем; ведьма становится святой. Экзогамия означает гибель, а также стабильность; кровосмешение означает стабильность, а также гибель. Приходится мириться с тем и с другим, старик. Мне требовался доктор Гопци для прояснения всего этого, но доктор Гонци должен быть мертв. Другой доктор толкнул меня от Беркли к Канту. Плоть в постели была безымянной, интуитивно постижимой, и я должен был, самолично на нее наложившись, облечь ее в некий законный, то есть чувственно ощутимый феномен. Помните, я был пьян.
– Знайте, вас видно.
– Не сомневаюсь, – ответил я, начиная снимать свой, Лльва, костюм. В самом деле: в конце концов, за гобеленами вполне могли располагаться миниатюрные глазки для пустых глаз охотников и бражников.
– Наверно, и слышно тоже, – ответил я. Микрофон под матрасом готов впитать драму звуков. Я целиком и полностью оказался в ловушке, но сам начал этот процесс тем вечером в кампусе. Один плюс один равняется одному, когда имеешь дело с крупными преступлениями или смертными грехами. Разумеется, Катерина была в ужасе, в потрясении, в недоверии, в безмолвии, глядя на меня, стоявшего, наконец, голым, пьяным, мрачным.
– Знайте, вас слышно.
Голос сменил пленку.
– Нам придется дойти, – сказал я ей, – почти до самого предела. Доверься мне. Я не перешагну границу. Мы на сцене, вот и все. Спектакль закончится, когда дверь отопрут и нас выпустят.
Я провел рукой по панели управления, и свет погас. И птица где-то па полпути умолкла. Потом я очутился в просторной постели, вступил в короткую борьбу с Катериной, слишком слабой, накачанной транквилизаторами, не способной меня удержать. Причастие, которое мне пришлось выпить, было безусловно напичкано кантаридином или еще чем-нибудь, но истинным стимулятором служила мадонистая сучка, девушка без седла. То, что она начала, сейчас можно было закончить. Это она сейчас была в моих руках, растолстевшая. Катерина очень устало бездыханно протестовала, по я шептал ей на ухо: «Спектакль, спектакль». Вспомнил куплет графа Рочестера, однажды процитированный профессором Кетеки, фамилия которого, как я впервые понял, походила на Китти Ки: «Готов послать я быстрые приказы, чтоб гром и молния внизу загрохотали сразу». Я должен воздерживаться должен воздерживаться должен воздерживаться.
Адский стук в дверь и визгливые женские голоса вызвали контрспазм. Я сразу выскочил из постели, извергая семя на овчинные коврики Дункеля. Потянулся, по-прежнему извергая, к панели управления, снова включил свет, а также птичий голос, сказавший, знайте, вас слышно. И крикнул Катерине:
– Одевайся. Все кончено.
Глава 18
– По-моему, только разумно, – повторил доктор Фонанта, – позволить им провести остаток брачной ночи, – радость которой была пока сильно подпорчена травмой сего неожиданного вторжения, – в городе; скажем, в добрачном доме невесты. В конце концов, цирк, может быть, не совсем подходит для начала медового месяца. Эта юная пара нуждается и заслуживает покоя.
Фейерверк прекратился, взошла четвертушка луны. Дункель выискивал в своем трейлере следы осквернения. С его зрением трудно было разглядывать пол, не встав на четвереньки, чего он не сделал. Катерина стояла рядом со мной, неестественно веселая и беспечная. Кольцо с ее безымянного пальца пропало. Может, Дункель найдет его позже у себя в постели. Я снова был в костюме Лльва, со своей немногочисленной собственностью в карманах. Умберто по-прежнему придерживал мисс Эммет. Ножницы висели у нее на поясе, сверкая в лунном свете. Она говорила:
– Гадкая женщина, гадкая, гадкая женщина. Подслушивает, пыталась подсматривать. Соблазнила мою Китти Ки на такое дело со своим чудовищным парнем, а потом подслушивала и подсматривала. Будь здесь бедный Майлс, одинаково расплатился бы с сыном и с матерью. Гнусное семейство.
Эйдрин, Царица Птиц, кажется, повредила здоровый глаз, хотя из слезного канала вытекло минимальное количество крови.
– Он не уйдет, – сказала она. – Пока, если не вообще. У матерей свои права. Нам есть что сказать друг другу.
– Теперь сын ваш – женатый мужчина, – улыбнулся из кресла-каталки доктор Фонанта. – Может отправляться, куда захочет, туда же отправится и его жена.
– Ну, конечно, женатый, – вскричала мисс Эммет, как кричала и раньше. – Я не хочу, чтоб они женились. Грязный трюк у меня за спиной, вот что это такое. Я полицию вызову.
Я себя чувствовал очень странно, – слабый, но не больной, грешник и мученик, в опасности и в безопасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко:
– Не будем говорить о полиции, мисс Эммет. Никакой полиции. Не станем впутывать полицию.
На это она промолчала.
– Я убираюсь отсюда, мам, – сказал я. – С Катериной. Знаешь, сыграл в вашу гребаную игру, и с меня как бы хватит. Мы далеко уедем. Понимаешь, деньги есть, у нас все права на деньги, знаешь, их у нее полно. Ты на это на все согласилась, мам. Первым делом согласилась, когда разрешала жениться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66