Оркестр взял четырнадцать аккордов, по одному на птицу, на счет в три четверти, четвертушки на шестьдесят тактов метронома, синхронизировано как по маслу. Финальный аккорд – имперское фортиссимо для сокола. Птицы сидели спокойно, скучая, не заинтересованные представлением. Пара перьев затрепетали, как нервы, когда пошли аплодисменты. Аплодисменты были долгими, очень громкими. Эйдрии, желтая, окаменевшая, сделала головой легкий жест признательности.
Потом настал черед говорунов. Они вылетали из клетки по другому сигналу – на какой-то воркующий всхлип, очень тихий, – и сразу сами без особого порядка выстраивались на противоположной перше. Эйдрии щелкнула пальцами. Птицы, не суетясь, по очереди объявили свои имена. Я позабыл имена; скажем, Айрис, Ангус, Чарльз, Памела, Джон, Пенелопа, Бриджит, Энтони, Мюриель, Мэри, Норман, Сол, Филип, Айви. Потом все вместе начали издавать поразительный шум, который я в тот момент интерпретировал как звук летящего самолета. Хищники поднялись в боевом порядке, сокол – капитан, разбились на две эскадрильи, потом на четыре звена, и принялись пикировать, как бы желая выклевать глаза детям, почти сплошь сидевшим в первых рядах. Возник приятный испуг, потом громче прежнего грянули аплодисменты. Хищники получили в награду еще по кусочку мяса и снова уселись, индифферентные, на своей длинной перше. Говоруны еды пока не получали. Я сказал Лльву, сильно хлопая в ладоши:
– Она потрясающая.
– Гребаная старая сука.
– Но она великолепна.
– Еще бы, старик. Птицы птицы птицы, всю жизнь долбаную. Видишь, я ж не подарок.
Видел, я уже видел.
– Попробуй-ка с ней поживи, вот что я тебе скажу, твою мать.
Теперь говорящие птицы устроили более развернутую демонстрацию своего мастерства. Усаживались по очереди па правое запястье хозяйки, и каждая произносила нечто вроде орниантологии из знакомых цитат. Скворец в подобающем Гамлету черном начал:
– Быть или не быть, вот в чем вот в чем вот в чем кваарк вопрос.
– Этот, – сказал Ллев, – уже получит по гребаной заднице.
– Здесь и сейчас, – вновь и вновь безупречно твердила майна.
Попугайчик возразил:
– Завтра и завтра и завтра.
Другая майна, неосведомленная о последующем самоиссечении Одена, прокричала под аплодисменты:
– Мы должны любить друг друга или умереть.
Над красногрудой малиновкой в клетке
Небеса хохохохохохочут, как детки.
– Старик, когда все кончится, она будет в гребаном настроении. Придется мне кровью писать.
– А чем кончится?
– Одна куча будет меняться местами с другой под музыку. Как на танцах, старик. А потом майны и все остальные споют «Не покидай меня». У них тоже характер чертовский, знаешь, только подойди, перекрестным строем налетят.
– Шутишь.
– Она их чего хочешь заставляет делать. Мать твою, ты даже не представляешь.
Майна закричала фальцетом:
– Ох мамочка дорогая что это там такое вроде клубничного джема?
Хриплый скворец ответил:
– Ш-ш-ш ш-ш-ш детка это папу трамвай переехал.
– Не слишком поучительно, – заметил я.
– Это ведь просто птицы, старик, не забывай.
Мы вышли, пока попугай делал что-то, что по снисходительности можно было принять за отрывок из «Поминок по Финнегану». Я сказал:
– Может, они не в форме сегодня?
– Отклика не чуют, старик. Публика должна быть образованней этой толпы долбаной. Вот в Штатах один раз, по-моему, в Нормане, штат Оклахома, один мужик из публики отвечал на вопросы, которые, мать твою, птицы ему задавали, ответил неправильно, и они на него скопом кинулись, точно весь студень гребаный собрались выклевать.
– Невероятно.
Мы стояли у шатра под глядевшей на нас обоих луной. Он мне нисколько не стал больше нравиться, хотя теперь на нем отчасти лежал отблеск матери. Переодетый, он просто казался пародией на переодетого меня. Но ведь должно у него быть какое-нибудь достоинство, правда, нельзя же быть настолько ужасным. Я сказал:
– Ты на самом деле ее обожаешь, да?
– Кого? Ее? Старик, она придет сегодня поцеловать меня на ночь, это в мои-то годы, провонявшая всеми этими птицами. Слушай, ты мне теперь приятель. Мы кореша, а? Должны покорешиться, потому что одинаковые. Само собой, старик.
– Нет, не само. Мы похожи, и все. Это lusus naturae. Причуда.
– Я, по-твоему, причуда, мать твою?
– Нет, мы оба. Теперь я пойду. Завтра у меня дела, а потом уезжаю.
– Ладно, вали, бросай меня, а ведь мог корешем стать. Пошли бы щас в город, выпили, как кореша. Наложил я на то, что она скажет и сделает. Можно в город на машине поехать. У меня деньги есть. Один я трахался нынче утром в койке, а старая сука подумала, будто смотрю на процессию, а это на самом деле был ты, ухохочешься, но никто, кроме тебя, про это не знает, поэтому ты должен со мной подружиться. Я свистнул у нее из сумки пару-тройку букеру, когда она в сортир ходила вставлять эту штуку, ну, знаешь, гребаную ловушку для спермы, забыл, старик, как называется.
Из большого шатра донеслись аплодисменты и музыка. Получше, чем «В монастырском саду», – по-моему, финал «Птиц» Респиги, – из чего я понял, что выступление Эйдрин закончено.
– Ну и крыса же ты.
– Кто? Я? Крыса? Раз я крыса, то ты тоже крыса гребаная. Само собой, раз мы одинаковые.
– Мы не одинаковые.
– Ладно, доспорим за выпивкой, мать твою. Старая сука пойдет щас разыскивать дорогого сыпка, чтоб не дать ему получить законное удовольствие, как говорится. Так что давай, старик, садимся в машину и дуем, а?
Он позвенел ключами. На кольце с ключами болталось миниатюрное пластмассовое воспроизведение мужского сексуального аппарата. Я сказал, двинувшись по направлению к большой дороге:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66