Моя, она моя, — не чувствуя боли, давил окурками ладонь, прыгал вниз, появлялся снова, кашлял, маялся и ждал, ждал, ждал… и хлестал по заду весну, мясистую бабищу.
Паша вдруг вспомнил, в соседней комнате в шкафу гипсовый слепок с главного врача. Года два назад главный, пьяный в стельку, провалялся здесь полутора суток. Тогда-то и сделали слепок. Прошлым летом на пятидесятилетие слепок преподнесли в подарок, но главный обиделся, художника уволил, копию велел уничтожить, за праздничным столом нажрался и орал, всю шарашку разгонит, трупы сам свезет в область и сожжет, чтоб столица передохнула от этих гадов. «Художник», старый матрос дядя Вася, не уволился, а продолжал работать, как ни в чем ни бывало. В дни получки на всю больницу торжествовал: кочегарю за идею! В Новый год главный не выдержал и порадовал дядю Васю небольшой суммой. Через полчаса дядя Вася соблазнил умирающего из 15-ой палаты в поход за поллитрой на вокзал. Старожилы вокзала рассказали: после первой дружки снюхались с проводником скорого "Москва — Барнаул" и, простившись на коленях с торгашами, уехали искать войну и романтику.
Паша открыл шкаф: «главный» глядел, как живой.
— Нет, только не это!
Вяло кивнул машинистке и пошел исполнять бабкин каприз.
Заглянул туда, сюда, прошелся по дворам, вышел на Советскую. Конь. Всадник.
— Оба хороши! Глаза разбегутся!
— Мужик ей нужен, мужик. Напрямую постеснялась, бабу приплела… На Малой Бронной квадратный пруд разошелся с краю, утки гоняют друг друга, попрошайничают у детей. Паша присел на лавку, закурил. В стеклянной беседке — столы, сиреневые бумажные скатерти, комплексные обеды, кассирша с похмела…
— Мил человек, — пьяная баба в замызганном толстом пальто, — подай Христа ради.
Паша сделал вид, что не расслышал.
— Здесь все рыщут тень великого писателя.
— Кого, кого?
— А он кобель, каких поискать. Я здесь с самого начала: Ритка, последняя прошмандовка, должна мне осталась, и хахель ее должен, любил помечтать вот на этой самой лавке… тоже мне герои!…
Паша расслабился.
— Погодка шепчет, — перелетела на другое пьянчужка, — деда видишь?
По ту сторону пруда безумный, древний старик пытался съехать по гладкому бережку, но запутался ногой в поваленном дереве, — каждый год по весне топится! Сейчас репетирует, снег стает… подожди. Много лет назад его жена здесь утопла, уснула пьяная и скатилась в воду. Всех на уши подняли — не нашли… по мне, так примертвилась, чтоб смыться от муженька, но докажи ему…
Паша уже с интересом слушал смешную человеческую трагедию.
— … весь пруд излазили, чего только ни выудили, даже Риткины башмаки; говорили потом, когда, якобы, полетела, обувку скинула, но я-то знаю, как дело было, хахель ейный притормозил где ты сидишь и орет: короче, любишь или не очень? Ритка распсиховалась, башмаки зашвырнула в пруд, какие еще доказательства тебе нужны?! А дед все лазит, давай выпьем, а?
Паше почувствовал что-то расчудесное; достал фляжку с медицинским спиртом, всегда при себе, разбавил горькой яблочной, тоже всегда имеется для стрелков, дешевая.
— Выпьешь без закуси?
— Я-то выпью, выпей ты!
— Чего еще нашли?
— Многое, всего не упомнишь, а ты за чем охотишься?
— Статуй требуется, главное, чтоб мужик.
— Есть! — вдруг заорала пьянчуга, — дед, когда поуспокоился, себя вырезал из дерева; каждый год, подцепив на шею камень, сует в пруд своей «утопленнице»: пусть, а то забудет мужа! Думаю, в этот раз сам все-таки нырнет, а деревяшка у меня каждый год зимует.
— Случайные встречи только у дураков! — Пашка бежал за энергичной пьяной бабой в коммуналку.
В черном красивом дереве угадывался тонкий юношеский силуэт. На голых худых плечах сушились разноцветные наволочки.
Пашка выскреб мелочь; все, что было.
Ангелина Васильевна влюбилась в деревянного юношу с первого взгляда; долго и сосредоточенно молчала.
— Поздно. Пора спать.
Ночью не раз вскочила проверить, все ли хорошо. Чуть засветилось на небе, заварила чай на двоих, нарезала бутерброды, почистила яблоко, добавила с краю виноград. Юноша стоял, закутанный в одеяло. Из кресла опять смотрела на него и отчего-то дико робела.
— Этот глупость не скажет.
Наметилось солнце. Смуглое молодое лицо дрогнуло.
— Я хулиганка и воровка. Отдай себя по-хорошему!
Упало одеяло; клейкий юношеский сон еще ползал между ног, но тело уже пробуждалось ко Дню. Слыша его волшебный и таинственный голос, Ангелина Васильевна готовилась к встрече. Черное платье с длинными рукавами высветило белизну лица и кисти, на груди сверкал дорогой камень. Долго выбирала чулки и туфли, перерыла весь шкаф, нашла, прозрачный шелк и узкая парчевая колодка; по-королевски убрала волосы, освободив лоб; помазала духами за ушком, около камня…. Темно-синие глаза… зеркало… бездна.
— Не знаю, чего жду, но что-то да будет, — теребилась Ангелина Васильевна, — жить надо опасно, я заслужила!
Вдруг кто-то осторожно поскребся в стекло. На черном тротуаре стоял капитан, черным угасающим призраком поглядывая на бабку.
— Чего приперся? Ожил? Не верю и милостыни не подаю!
Задернула шторы.
Патологоанатом не появился и на следующий день. Трупы наладили возить в соседний морг. Паша взял отпуск.
Тихо. До самой весны тихо и бесполезно. Ни звука, будто мир снотворно растворился. Паша лежал на диване, считая минуты. Десять, девять, восемь…. Надо было с вечера выехать, в полночь к Зойке постучаться, но особое острое удовольствие — на миг отдалить возможную встречу, когда шум вокруг того безобразного дела, вероятно, утих. Паша наслаждался покоем. Чертовски хорошо, вот и все, все позади!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48