— Я Вам больше скажу, это его действие
— Как строить как я строю сюжет или возможен ли в современном произведении пейзаж в моем произведении или уличная (массовая) сцена. Это же очень интересно.
— Я думаю, что невозможен.
заставляет меня пересмотреть отношение к перформансу вообще.
— Или реплики — как будто были перепутаны и не на своем месте. А потом все равно они как-то там устанавливают, как надо, между собой логические связи. То есть нам кажется, что будто бы так и задумано.
— Конечно, раз есть серьезный его вид, возвращающий трагедию.
Невнимательно прислушиваясь, я думал о том, что, хотя все и выяснилось (хотя за вчерашний день все и выяснилось) хотя все и выяснилось в этой истории за вчерашний день все вчера и выяснилось в этой истории о том, (что на самом деле произошло) что в действительности произошло с Русланом, мы ни на йоту не продвинулись в постижении причин поступка Руслана (в понимании) в постижении причин, побудивших (вынудивших, приведших) Руслана я думал о том, что все объяснения поступка Руслана: несч. любовь, собств. открывш. бездарность (осознание собств. б-сти) собственная бездарность и неустроенность (приехал издалека и проч.) — выглядят слишком жалкими слишком жалкие, чтобы ради них затевать все это, пусть и сумбурное, повествование.
— Или ее отменяющий.
— То есть ты хочешь сказать, что
— Нет.
— написать нелогичное, случайное повествование невозможно.
— Несколько сюжетных линий, много героев из всех этих рассказов. Одни только возникают, а другие продолжаются или даже сходятся в конце. Представьте себе сборник рассказов, который будет романом в моем смысле.
— Не будет, — возражает, поежившись, Татьяна.
— Я думаю, что если бы кто-нибудь сейчас вышел и сказал
— Отсутствие риска, вот что.
— Не думала об этом никогда.
— он был бы настоящим диссидентом.
Да, да, горячо думала Галя. Безнаказанность — вот что делает современную литературу неинтересной. Ведь грози им смерть от собственного произведения, хотя бы публичная экзекуция, то тогда бы и стиль или сюжеты сделались поувлекательнее.
— отправиться туда всем вместе, а потом это описать каждый по-своему. Как сейчас, чтобы каждый говорил-говорил свое. Я знаю, я договорюсь, где, — говорила Вика. — Напечатаем книгу.
— То есть это только кажется, будто это рассказы.
— Такие опыты соединения текстов посредством (имени) сюжета?
— Нет.
— только тогда с литературой произойдет что-либо решительно нового, — решительно заканчивает Глеб, а Татьяна переползает на новое место.
— Я подумаю об этом.
— Не правда ли?
— То, что происходит для меня в произведении, все равно же всегда не то, что, возможно, происходило в нем для его автора.
— Но это же неправда.
— Разве их не было тогда? потому что я не видел.
— Потому и не видел.
— "Очередь".
— преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить. А мой самострел по-прежнему лежал в сумке.
Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, вытащил пистолет и снес мне полголовы.
— Не знаю, зачем это тебе нужно.
— То есть для меня этот вопрос вообще закрыт, раз я не знаю.
— Разумеется, нет.
— Понимаете, открытие, что так тоже можно, было для меня очень важным, потому что сначала я не знал, — убеждал кого-то Женя Попович, — я двигался ощупью. И вдруг Ваш герой оказывается не Вами, то есть это конечно, но таким Вами, о котором говорить неприлично. И Вы в другой раз никогда не станете.
— Вряд ли ее можно назвать молодой. Просто фотография.
— Сейчас скажу, когда это было.
— Но я-то этого еще не знал. Тут открытие невероятных пластов психики.
— Тут он мне впервые понравился в этом его халате.
— Ты забыл замечательные усики.
— Нет, не вспомню уже.
— Да все что угодно. Любой текст может быть продолжением или ответом на реплику, это все равно. Раз сами восстанавливаются логические связи.
— А мы потом думаем, что так и должно было быть. Но это же обман.
— А литература всегда обман, — поворачивается Попович, и все чувствуют себя неловко после такого его трюизма.
— Стихи — это просто предварительный сжатый набросок. Одни его могут развернуть, другие нет.
— Но, может быть, мы все-таки обратимся к тому, ради чего нас всех мы пришли (пригласили), — поспешно и с некоторым раздражением пытается спасти положение Генрих.
— То есть ты хочешь сказать, что они ей всегда предшествуют.
— Имплицитно. Любое прозаическое произведение можно свести (вернуть, низвести) к стихам, но не наоборот.
— Хоть в лифте, хоть в машине. Ей это все равно. Или просто идя по улице.
— Но в таком случае меня больше интересует второй нечаянный участник действа. Он с пистолетом. Вот он поднимается по лестнице
— как хотел, чтобы он был бы написан. Но вместо 100 страниц по лени выдаю шесть, вот и все.
— Я думала, думаю, буду думать, что, оставляя свою записную книжку, и чуть ли не заложенную, он вспомнил обо мне в эти последние часы. Он же знал, что мы приедем.
Руслан подумал, что план подняться и стать с ним вровень не удался, раз виновных все равно же не нашлось, а это сам все устроил и опередил опять.
А Галка моя, сикушка, думала, что Сара, как она называла про себя Анну Соломоновну, опять права, это действительно болезнь. Их болезнь в том, что они не могут остановиться в этих разговорах, которые все равно никогда не придут (не приведут) ни к чему, ни к смерти, ни к преступлению или другому такому же решительному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57