.. — Но тут она вспомнила, что он сказал ей о своем разочаровании, и быстро добавила: — Вы сказали, что в вашем распоряжении три недели?— Теперь остается восемнадцать дней.— Вы собираетесь провести их здесь?— Думаю, что да. Вряд ли я найду лучшее место.— Никаких родичей в родных местах?— Никаких. Родители мои давно умерли. Большинство друзей живут в Вашингтоне, но сейчас мне не очень хочется ехать туда.Она совершенно бесстыдно уже начала строить планы. Не было никаких особенных препятствий к тому, чтобы ей взять отпуск теперь же. Даже если она продолжит работу и закончит переделку сценария, ее постановщик все равно занят другими вещами и приступит к постановке по ее сценарию разве что через много месяцев. Она и так уже почти решилась провести свой отпуск в Ла-Джолле. Здесь лучше, чем где бы то ни было, суша и море дополняют друг друга, как он выразился, и кажутся чем-то новым под солнцем.Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть ей в лицо.— Вы живете в Ла-Джолле?— Нет, но этот месяц проведу здесь.— Наверное, живете в Голливуде?— Да, последние несколько лет.— Я бы не подумал, что вы из Голливуда.— Голливуд кишит необыкновенными людьми.— Я не это имел в виду. Вас нельзя назвать необыкновенной.Она улыбнулась, глядя на него.— Мои дела идут неплохо.— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.— Какие другие варианты? Кухня и дети?— Может быть.— Я это пробовала.— Завести детей?— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.— Вот как! — воскликнул он.Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.— Чулки или долларовые бумажки?— Пятидолларовые.После этих слов он на некоторое время замолчал.— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.— Это ужасно. От чего она умерла?На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:— Не знаю.— Но разве отец не сказал?— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.— Вы, наверное, с радостью от него уехали.— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.Неожиданная полуденная прохлада преодолела тепло солнца и заставила их вернуться в гостиницу. Но после ужина они опять вышли погулять к морю, как будто оба признали, что море служит катализатором их встреч. В темноте, под пальмой рядом с тропинкой, он впервые поцеловал ее, кинувшись к ней так неожиданно, с такой отчаянной решимостью, как будто напал на нее из засады. В его поцелуе была какая-то трогательная сухость, как будто тропическое солнце иссушило его жизненные соки. Он отпустил ее так быстро, что она не успела ответить.Незаконченность его поцелуя в общем-то не имела значения. В ней уже зародилось нечто новое после утра, проведенного с ним на берегу моря. Шум прибоя наполнился различными отзвуками, а ночь стала более величавой, чем когда-либо раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65