на нем изображено мое впечатление.
Заглядевшись на луну и воду, я позабыл об опасности своего местонахождения. В любую минуту я мог оказаться в еще более мерзкой ситуации, чем та, из которой только что выбрался. Спохватившись, я расставил в уме вешки ориентиров и вскоре уже вполне представлял, последовательность каких именно поворотов мне нужно предпринять, чтобы выбраться прочь из Старого города и далее руслом сливающихся переулков прорваться на Кривую улицу и по ней – к набережной, – там, в прибрежном кафе «Ракушка», меня ждал отец.
Но вода поднималась столбом волнистого света в небо и омывала мутный желток луны: зрелище, от которого можно оторваться, только если удастся в него проникнуть всем существом.
Я все же сумел посмотреть на часы и убедиться, что чудовищно опаздываю: вот-вот ожидание отца превратится, минуя наскоро раздраженность, в равнодушие, и он спокойно отправится к Фонаревым без меня.
Напоследок я взглянул вверх: вдруг паутинные линии лунной карты проступили ясней, прожилки медузообразной субстанции, расплывшейся по лунному диску, утолщились и, сопротивляясь вязкому клубящемуся теченью, внезапно стали набухать, смещаться, уменьшая прозрачность, приобретая телесность зрения; и вот уже в них проступил немой и дикий крик зародыша: восхитительный страх, медленно стекая по шее, груди куда-то вниз к местечку паха, сладко сжал все внутренности…
Потом, происшедшее внезапно, как утреннее беспамятство сна, что-то передернулось в свете, словно в диапроекторе были мгновенно переставлены слайды.
Я почувствовал, что на крыше еще кто-то есть. Плоскость ее – квадрат шагов в семь по диагонали – до сих пор служила основанием только для столба теплейшей звездной темноты, стержня моей бакинской ночи, только основанием моего удивления чудесной случайности рисунка и странному лунному видению, но внезапно весомость этого видения воплотилась в чье-то дополнительное присутствие, которое я стал теперь способен внутренне ясно ощущать и даже слышать, поскольку присутствие это зашевелилось… Шелест платья, который распускает паутинкой в слухе тело бабочки, выпрастывающейся из кокона сладкого лунного сна.
Свобода. Я очнулась, отпрянув от страха, что он напугался. Лицо побледнело до свечения: он слепо подступал ко мне все ближе, расставив, как для поимки невидимки, руки, развернув ладони. Он был на взводе. Я подала голос.
С этим я и живу теперь.
Он подобрал меня: уже третью ночь я спала на крыше кухни, укрывшись от комаров стянутой у хозяина простыней. В кухне я до прошлой субботы работала – мыла посуду, заваривала чай. Хозяин выкинул меня от жадности: я стала строптива, нечаянно вкусив молодого тела, и перестала приносить самую верную прибыль – ветхие рублевки стариков, базарных паханов, леваков районных совхозов. Теперь заваривает чай и полощет посуду его придурковатый сынок: вздутая шаткая башка, салатовая капля удлиняется гирькой, покуда засаленное полотенце елозит по тарелке, – едва успевает шмыгнуть носом.
Ресторанщик – сволочь: купил меня у матери на Халстрое, куда обратно теперь я вернусь только мертвой. Три года назад мы приехали в Баку из Карабаха и поселились на окраине Черного города. Папу взяли на стройку. Нам должны были этой весной дать комнату в общежитии, но прошлым летом его убило машиной. Когда нам сказали, мать закричала, а я схватила братика в охапку и, обнимая его, укусила себя за запястье. От укуса у меня остались восемь шрамов, как след от часиков на тугом браслете. До стройки далеко, в Халстрое никто не знал, как найти наш сарай: там свалка и люди от бедности и страха – пуганые звери. Поэтому папу схоронили без нас, под забором кладбища. Спешили, чтобы дело в милиции не завелось. Мать потом ходила проклясть эту машину, но ее перевезли на другой участок: мать прокляла только место.
Я уже год в Старом городе. Мать на вырученные от моей продажи деньги уехала к троюродной сестре в Ростов: жена ресторанщика, Азиза, сказала, что – слышала. Я решила проклясть мать, если она бросила брата.
Далеко от ресторана мне уходить нельзя: не прокормлюсь, – и страшно. Город я знаю только со стороны – он виден отсюда как на ладони. У себя в голове я гуляю по нему, а пойти на самом деле – жутко: кто я?
Когда я увидела его, подумала во сне: «Он хороший».
Он испугался, и я виновата: вспугнуть добро – грех.
По-русски я плохо говорю, хотя все простое понимаю. Поэтому я стала тихо насвистывать. Это русская песня, я часто слышала ее по радио. Она как колыбельная, с очень грустным, словно голубым мотивом.
Послушав, успокоился.
Потом мы сидели на краю крыши, смотрели в море.
Луна медленно поднималась в зенит.
Большой, как остров, корабль вплывал в бухту.
Я вспомнил: «Большая, как остров, луна выплывает в небо. От пенья цикад волнуется ткань ее света. Сторож бьет в колотушку. Кого он пугает? Ведь вор – это забвенье».
Азиза вынесла приступ страшного кашля во двор – чтобы не разбудить мужа, который тогда примется на нее кричать. Она давилась судорогой легких и харкала – густо, с тугим шлепком.
В ответ ей пролаяла собака.
Он взял меня с собой. Мы шли по городу, как по моему воображению. Я почти все узнавала, только твердые раньше стены теперь зыбко дышали, будто поверхность застывающего хаша. Кружилась голова, хотелось пить.
Мы вошли во двор, поднялись по круглой лестнице. Я обернулась. Сквозь виноградную листву горело окно; в нем женщина, улыбаясь, наливала мужу чай. Он поднимал к глазам армуд и любовался горячим, терпким цветом.
Мы прошли по дому на цыпочках, но я бы пролетела или проползла – только бы бесшумно».
1 2 3 4 5 6 7 8