Потом директор кладбища повез их к себе на дачу, в горы, — в кислое молоко и студеные высокие рассветы, синие полотнища снегов. Обносили столбами овчарню, заливали стяжкой подвал, копали второй подпол с подземным ходом на зады огорода. В конце сезона — уже хотели соскочить до дому — их посадили ночью на ишаков и, суля большой куш за два дня работы, свезли в другое место.
Место это оказалось далеко в горах, приехали аж на второй день после обеда, и уши заложило от перепада высоты. Так они оказались в рабстве, в глухом ауле.
Ночевали в сарае с козами. В течение дня перестраивали большой дом, аляповатый, почти без окон. Ставили к нему еще пристройки, вскрывали крышу, тянули выше конек, укладывали черепицу, вокруг обносили столбовой фундамент, на него монтировали навесную галерею…
На закате, когда переставал кричать где-то дальше по улице муэдзин, бросали работу и садились ждать, когда вынесут им еду. Новый хозяин — кривоглазый небритый старик в папахе и пиджаке с тремя планками орденов — никогда не говорил с ними, только приносил чертежи: аккуратные, на миллиметровке, зеленой пастой.
Иногда старик, сердито глядя в веер чертежей, украдкой сверялся по ним с детской книжкой, где Вадя углядел изображение синего замка. Во весь разворот был расписан в подробностях сказочный замок-домище, вылепленный из кутерьмы подвесных мосточков, башенок, мансард, мезонинов, флигелей, площадок, на которых стояли хрустальные оранжереи, пучились клумбы, белели резные голубятни… Крохотные человечки в островерхих шапках шастали туда-сюда по мосткам, пололи грядки, пасли шестиногих круглых овец, ловили рыбку, тяпали межи, заплетали плетни…
Вадя ничего не понимал в чертежах и полагался на кореша. Серега учился в строительном техникуме, сдавал курсовые. Однако он тоже мало чего понимал в проектировании — и получалось так, что лепили они из фантазии, как выходило сподручней.
Старик ненавидел их, но относился сносно. Почти карлик, сухой, с крючковатым носом и красной, жилистой шеей; от злобы уголки его губ тянулись к ушам, открывая два ряда золотых зубов. Днем он пропадал на пасеке. Вечером, возвращаясь с миской, полной сотового меда, в облаке ос, проходил мимо стройки и, оглянувшись на работников, страшно храпел, гаркал что-то и плевал под ноги. Снисходительность его была по большей части рациональной: чтобы не уморились до смерти, чтобы нарыв у Вади на пальце поскорей зажил…
Однажды к ним пришла соседка — многодетная женщина. Смертельно уставшая, она вечно собирала по улице своих мальчишек. Казалось, женщина не обращала на русских внимания. Но однажды она пришла во двор с противнем, полным кукурузной молочной каши. Она поставила его перед ними, выпрямилась и сказала:
— Я была вчера в городе — и так за день истосковалась по своим детям, как они там без меня, как они кушают. Так что я решила вот вам — принести. Вы же здесь дети без матери.
Старик видел и не сказал ни слова.
Под крышей у старика имелась большущая клеть, в которой он держал двух соколов, обвешанных бубенцами. Раз в день он подбирал со двора куренка, крестил его двумя ударами топора, складывал в миску и поднимался по лестнице к клети. Поставив миску, ждал, когда птицы насытятся, собирал пух, перья, кости в миску — и выпрастывал одну за другой из клети. Полетав, посидев там и тут на крыше, на заборе, птицы возвращались. Старик закрывал клетку и спускался.
Старуха кричала на них по утрам: мол, доят ее коз. Они не оправдывались. На самом деле коз отсасывали овчарки, могучие твари. Одна прикусывала козу за шею, и, пока рогатая плакала, другая охаживала тугое, как колокол, вымя.
Сын старика был человеком образованным, хорошо знал русский. Внучка старика рассказывала, что ее папа был директором дома культуры в одном из нижних сел. Приезжая к отцу, он ругался на его пленников. Говорил, что их убить мало, потому что они строят не дом, а нагромождение ульев. Он орал:
— Это что, дом?! Я вас спрашиваю! Это бред, воображенье идиота. Тоже мне, Барселона! Отец, что ты делаешь? Прогони их!
В сарае козы сыпали катышками, лили кругом мочу, ни с того ни с сего вдруг принимались бодаться, приходилось хватать их за рога, заваливать и бить ногами по звонким бокам, учить. Бойкая старуха кормила пленников чечевичной похлебкой с чесноком. Старик выдавал вдоволь самосада и — на неделю — коробок с гашишем.
Дурман затупил и ускорил время. О побеге если и помышляли, то только как о трудной неприятности.
Через год он вывел их за околицу, дал каждому по коробку и мешок со старыми газетами и хлебом. Ткнул рукой в соседнюю гору и заклекотал…
Ходили они недолго, насилу вернулись. Тогда старик ночью повел их куда-то. Луна медленно выправляла их замысловатый путь. Они вышли на луговой склон. Впереди дыбились штормом силуэты лесистых гор. Старик что-то крикнул, побежал под горку, скрылся в лесу. Тогда они легли в росу и заснули до рассвета.
Пока шли, селения обходили стороной. Питались каштанами, орехами. Заслышав кабанов, отсиживались на деревьях.
Через неделю вечером захлопали, зачертили по небу выстрелы.
Долго высматривали — что к чему.
Вдруг из-под обрыва взмыл вертолет. Они задохнулись, присели от неожиданности, отворачиваясь от удара воздуха.
Машина повисла, надвинулась.
Рванули вниз по склону, метнулись в сторону, обернулись.
Лопасти хлопали, сизая рябь бежала поверху, ветер нагоном вынимал воздух, от напора нельзя было дышать.
Повернулось дуло пулемета.
Кореша срезало. Вадя упал за ним.
Так он оказался в Чечне. Его оформили как освобожденного из плена. Вадя хранит напоказ в целлофане газетный лоскут, где сообщается об освобождении трех граждан России, в том числе и Беляева Вадима Сергеевича, 1972 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13