То есть изнутри погибнет.
– Как мы, лошади? – спросила Майка.
– Примерно. Но нас просто истребили люди, а человек сам себя истребит. Вот прикинь: здесь у нас – самые благородные человеческие экземпляры – Шаров и Злыдень, поскольку у них наибольшим образом сохранилась связь с природой!
– Но они же – выродки, – сказала Майка, – простолюдины, как ты говоришь…
– Моя теща Мадлена и по этому поводу говаривала, что простолюдины будут править миром, так оно и получилось. А что касается Шарова и Злыдня, то не такие уж они выродки.
– Мы, собаки, придерживаемся другого мнения, – вмешалась в разговор фокстерьерша Веста, которая, по случаю приезда родственников к Шарову, оказалась на конюшне. – Ну конечно же не всякая собака склонна к обобщениям, – добавила фокстерьерша, поглядывая на Эльбу, свернувшуюся в клубок.
– И что же вы, собаки, считаете? – иронично спросила Майка.
– Мой прежний хозяин голографией занимался: это такая наука, где все сходится как в одном. Так вот, он часто говорил, что многие беды от того идут, что человек перестал быть другом собаки. И будет наказан за те отвратительные опыты, которые производил над нами, и за то, что перенес нашу психологию в свою жизнь. Теперь они хватились, кричат: «Собачья жизнь!» – но поздно.
– Ты по себе не равняй усих: вам у городи зо всима удобствами можно рассуждать, – это Эльба вмешалась.
– Эмбрионша, – ответила фокстерьерша, – не об тебе речь. Ты как родилась зверьем, так и век будешь маяться в бездомности…
– А у тебя, значит, человеческая жизнь?- презрительно сказал Васька.
– В том-то и дело, что я веду человеческую жизнь: у меня никаких привязанностей, никакого родства. Я только делаю вид, что работаю, а на самом деле только и занята тем, как бы урвать побольше. То есть веду полноценную жизнь современного человека.
– А какая у тебя работа? – полюбопытствовала Майка, дожевав кукурузные стебли.
– Я бы сказала – голографическая, – снова ввернула Веста непонятное словцо, которого даже Васька, служивший на ипподроме, не слыхал. – Я паразитирую на любви. Я позволяю любить себя, а это не так просто, потому что все время приходится рассчитывать: одному ухо дашь потрепать, другому кусок шерсти погладить, третьему надо самой лапы в вонючих носках перелизать – они думают, что это удовольствие, сами бы попробовали, убедились бы, что это не так уж сладко.
– Значит, ты вырождаешься от изобилия? – спросил Васька.
– Конечно, – ответила Веста.
– Ну, и что ты решила?
– Пока я решила завести себе человека настоящего. Для психотерапии, как теперь выражаются.
– А Настя? У тебя же есть Настя!
– Во-первых, Настя – женщина. А потом, она так примитивна, что ни о чем, кроме как о жратве и плотской любви, не думает. А мне нужны сильные руки, интеллигентность нужна, душевность.
– Ну, а на ком ты остановилась?
– Понимаете, я не хочу замыкаться на ком-то одном. Очень дорого обходится одна привязанность. Поэтому я решила остановиться на коллективе. Это достаточно современно и законно.
– От сука! – в сердцах сказала Эльба. – Була б у мене хата, я б тебе на порог не впустила.
– На коллективе – значит ни на ком? – уточнил Васька.
– Не совсем так. Мой предок, старый Рекс, вывезенный из Германии, говорил, что есть учение о всеобщем, что-то вроде голографии. Так вот и я хочу привязаться к всеобщему человеку.
– Казалы мэни, шо интеллигенция дурэ усих, а я не верила! – заключила Эльба, облизывая лапу. – Вы спитайте, кони, хоче вона до того голографа повернуться? Черта с два! И Настя ей поперек горла стоит, и ще один був, так його у психичку сховали тому, що вин того голографа заложив, а до того психа ще була людына, так та зовсим кудысь сбигла…
– У нас, лошадей, всегда было постоянство, особенно в делах любви, – поддержала разговор Майка. – Стыда у тебя нет, беспутная женщина!
– Зря ты ругаешься! – отпарировала Веста. – Что, тебе опять этот Злыдень в глаз не закапывал?
– Ей не повезло, Веста, – дружелюбно ответил Васька. – Препарат оказался на чистом спирту, и этот мерзкий Злыдень его сам пьет, а Майке закапывает обыкновенный керосин, от которого она на стенку лезет.
– Ну и люди пошли, – сокрушенно завыла Эльба. – А еще играть собрались.
– Ах, какие игры у нас были, когда жива была моя покойная теща Мадлена, дочь Вахмистра.
– Ты же говорил, что она дочь Вампира, – заметила фокстерьерша.
– Какая разница, чья она дочь.
– Ну вот, а вы говорили, что лошади – однолюбы.
– Я о себе могу сказать, что как поставили меня в одно стойло с этим дураком Васькой, так и стою я с ним всю жизнь и нет мне дела до других жеребцов.
– А ты забыла, как ты взыграла, когда на постой привели эту рухлядь Буяна?
– Ну уж и рухлядь! – кокетливо вскинулась Майка. – Настоящий жеребец. Похуже, конечно, тебя, но зато подобрее.
– Игра – дело доброе, – неожиданно заключила Эльба.
– Не лезь ты в человеческие игры, – посоветовал, снова дружелюбно, жеребец.
– Нет, и все-таки хорошо, что они играть стали, какой-то особый собачий дух от них пошел. Сьогодни никто меня даже ногой не турнул, до того подобрели их души…
– Послушай, Веста, ты ненавидишь людей? – спросил Васька.
– Что ты, милый, мне так их жалко, и так им хочется помочь.
– Ну, предположим, у тебя были бы возможности, как бы ты им помогла?
– О, я знаю. Я все знаю, как это сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142