Когда вышел Волков, забеленный до такой степени, что его и узнать было невозможно, раздался такой громкий хохот и такой гром аплодисментов, что я совершенно уверился в будущем успехе. Я закрыл глаза и стиснул зубы, чтобы не застонать от ожидания: как пройдет первое музыкальное мгновение. Веками закрытых глаз я ощущал взмах длинной палочки, видел в мерцающей темноте сосредоточенное лицо Волкова – и вдруг все пошло как и положено: и зал замер, и музыка смеялась и рыдала, и публика охала от восторга. И никто уже не видел волковской белизны, и комический час ушел в небытие. И подготовлен был следующий шаг задуманной импровизации, где талантливость детства должна предстать перед взором зрителей во всей своей полноценности. Волков расковал зал, публика, насытившись смехом, освободилась от скованности. Ничто так не объединяет людей, как коллективный смех. Никто так не привлекает на свою сторону, как насмешники. Эта великая человеческая закономерность, возможно конформистская по своей природе, материализовалась в зале. Смеялся Разумовский, смеялся открыто, платочком вытирая глаза, приговаривая: «Из ничего, вот так, ай, молодцы». И, насторожившись было, два инспектора, глядя на главное, магистральное лицо, тоже захохотали – и тогда прорвалось все: выскочила сдержанность, вылетели пробки, а вместе с ними и вышла вольность наружу, и дети, глядя на взрослых, смеялись щедро и звонко.
– Бесконечно талантлив народ наш, – говорил я, когда прошла усталость от смеха и наступила ожидательная тишина. – Бесконечно талантливы наши дети. В недрах наших душ живет вольная одаренность, которая не должна томиться – дадим ей волю, друзья. Примем все участие в импровизации, в спектакле, который будет написан сейчас, разучен и поставлен – всего за пятнадцать минут. Прошу предложить тему. Любую тему для спектакля. Эта тема будет развита всеми возможными художественными средствами: поэзией, музыкой, пантомимой, драмой, танцем. Итак, тему, дорогие гости. Пожалуйста, Павел Антонович, – обратился я к Разумовскому.
В эту минуту я любил начальственный свет, который шел от Разумовского, вливался в мое д'артаньянство, проходил через мою мушкетерскую напряженность – настоящий плащ был сделан из красной скатерти тяжелой, которую Петровна по моей просьбе принесла из красного уголка, – и снова выходил этот свет из меня, струился этот отраженный начальственный свет, который сначала я принял вовнутрь, принял любяще-преданными частицами моей честной угодливости, щедро маскирующейся под независимость и достоинство, и понесся по залу, снимая тревогу и усталость.
И высокое магистральное лицо учуяло мою искренность, на достоинство и независимость внимания не обратило, мимо глаз пропустило, а вот самую сокровенную мою преданность ухватило и поддержало, будто я еще и еще раз напомнил всем присутствующим, что главное лицо здесь только одно, и не какие-то там районные шустрики задают здесь вольность, а он, Разумовский, одобряет всю надобность происходящего. Потому начальственное главное лицо и откликнулось:
– Сейчас подумаем, посоветуемся.
– Полторы минуты на размышление, – командую я. Видать, из глубокой древности пришла ко мне скоморошья смелость, какая известна была и образованному Разумовскому, прочитавшему десятки книг о шутах гороховых, которые в самые тяжелые времена сильными мира дозволялись, потому что скоморошья свобода всегда считалась необходимым привеском всевластия.
Шаров поначалу испугался моей вольности, так как не прочитал он десятка книг про скоморошью вольность. И Омель-кин оторопел, так как всякая вольность, а особенно скоморошья, истреблялась им в этой жизни. И только два депо оживились, одобрительно закивали головами и нагнулись ближе к главной магистрали. Зашептались. И тему назвали:
– День счастливый в школе будущего!
И я, как только тема была дана, бахромой красной от скатерти по воздуху полоснул, шпагу обнажил, грохнул ботфортами (яловые сапоги новенькие Каменюка принес), микрофон поправил: ведущий я, и строй мушкетеров рассыпался за мной, и Коля Почечкин запел тоненьким прекрасным голосом:

Мы еще дети! Мы еще дети!
В этом нам выпала честь!
Батманы, уколы, долой дыроколы!
Есть мушкетеры! Есть!

И хор мальчиков:

Вызволить друга!
Вызволить друга
Из кабалы, из тюрьмы!
Шпагой клянемся! Шпагой клянемся!
Шпагой клянемся мы!

– А жаркое утро пятнадцатого июня тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года было томительно жарким, – говорил я в микрофон. – Мы ждали гостей.
На сцене появляется группа ребят. Впереди Никольников – изображает Разумовского, рядом толстенький Толя Семечкин- играет Шарова. На земле распласталась Эльба – это самый маленький, Женя Бондаренко.
– А ну, марш с дороги! – хрипит Толя, пиная Эльбу ногой.
– Зачем же собачку обижать! Собачка умненькая, старенькая, – говорит Никольников. – Нельзя собачку обижать, она славненькая. А ну, подойди сюда, мальчик, – обращается актер Разумовский к школьнику, появившемуся на сцене. – Тебе хорошо здесь?
– Хорошо! – ответил мальчик.
– А что здесь хорошего?
– А мы сами все делаем!
– А что же вы делаете сами?
– Трудимся! Видите, сколько кустов роз высадили, а здесь бурьяны были. Потом мы учимся, стихи сочиняем, музыку пишем.
И когда Никольников, заложив расслабленную руку за спину, другой большим пальцем зацепился за борт пиджака, и спину согнул, и важно голову откинул, и по-отечески погладил мальчишку по головке, зал глянул на растерявшегося было Разумовского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142