сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно говоря, работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу, другой по другому.
Однако пора же, наконец, говорить об одном Лопухове. Было время, он порядком кутил; это было, когда он сидел без чаю, иной раз без сапог. Такое время очень благоприятно для кутежа не только со стороны готовности, но и со стороны возможности: пить дешевле, чем есть и одеваться. Но кутеж был следствием тоски от невыносимой нищеты, не больше. Теперь давно уж не было человека, который вел бы более строгую жизнь, - и не в отношении к одному вину. В старину у Лопухова было довольно много любовных приключений. Однажды, например, произошла такая история, что он влюбился в заезжую танцовщицу. Как тут быть? Он подумал, подумал да и отправился к ней на квартиру. - "Что вам угодно?". - "Прислан от графа такого-то с письмом". Студенческий мундир был без затруднения принят слугою за писарский или какой-нибудь особенный денщицкий. - "Давайте письмо. Ответа будете ждать?" "Граф приказал ждать". Слуга возвратился в удивлении. - "Велела вас позвать к себе". - "Так вот он, вот он! Кричит мне всегда так, что даже из уборной различаю его голос. Много раз отводили вас в полицию за неистовства в мою честь?" - "Два раза". - "Мало. Ну, зачем вы здесь?" - "Видеть вас". "Прекрасно. А что дальше?" - "Не знаю. Что хотите". - "Ну, я знаю, что хочу. Я хочу завтракать. Видите прибор на столе. Садитесь и вы". - Подали другой прибор. Она смеялась над ним, он смеялся над собою. Он молод, недурен собою, неглуп, - да и оригинально, - почему не подурачиться с ним? Дурачилась с ним недели две, потом сказала: "убирайтесь!". - "Да я уж и сам хотел, да неловко было!". - "Значит, расстаемся друзьями?" - Обнялись еще раз, и отлично. Но это было давно, года три назад, а теперь, года два уж, он бросил всякие шалости.
Кроме товарищей да двух-трех профессоров, предвидевших в нем хорошего деятеля науки, он виделся только с семействами, в которых давал уроки. Но с этими семействами он только виделся: он как огня боялся фамильярности и держал себя очень сухо, холодно со всеми лицами в них, кроме своих маленьких учеников и учениц.
III
Итак, Лопухов вошел в комнату, увидел общество, сидевшее за чайным столом, в том числе и Верочку; ну, конечно, и общество увидело, в том числе и Верочка увидела, что в комнату вошел учитель.
- Прошу садиться, - сказала Марья Алексевна: - Матрена, дай еще стакан.
- Если это для меня, то благодарю вас: я не буду пить.
- Матрена, не нужно стакана. (Благовоспитанный молодой человек!) Почему же не будете? Выкушали бы.
Он смотрел на Марью Алексевну, но тут, как нарочно, взглянул на Верочку, - а может быть, и в самом деле, нарочно? Может быть, он заметил, что она слегка пожала плечами? "А ведь он увидел, что я покраснела".
- Благодарю вас; я пью чай только дома.
"Однако ж он вовсе не такой дикарь, он вошел и поклонился легко, свободно", - замечается про себя на одной стороне стола. - "Однако ж если она и испорченная девушка, то, по крайней мере, стыдится пошлостей матери", замечается на другой стороне стола.
Но Федя скоро кончил чай и отправился учиться. Таким образом важнейший результат вечера был только тот, что Марья Алексевна составила себе выгодное мнение об учителе, видя, что ее сахарница, вероятно, не будет терпеть большого ущерба от перенесения уроков с утра на вечер.
Через два дня учитель опять нашел семейство за чаем и опять отказался от чаю и тем окончательно успокоил Марью Алексевну. Но в этот раз он увидел за столом еще новое лицо - офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна. "А, жених!"
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, кaк почувствовал, что учитель - не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал:
- А трудная ваша часть, мсье Лопухов, - я говорю, докторская часть.
- Да, трудная. - И все продолжает смотреть прямо в глаза.
Жених почувствовал, что левою рукою, неизвестно зачем, перебирает вторую и третью сверху пуговицы своего виц-мундира, ну, если дело дошло до пуговиц, значит, уже нет иного спасения, как поскорее допивать стакан, чтобы спросить у Марьи Алексевны другой.
- На вас, если не ошибаюсь, мундир такого-то полка?
- Да, я служу в таком-то полку, - отвечает Михаил Иваныч.
- И давно служите?
- Девять лет.
- Прямо поступили на службу в этот полк?
- Прямо.
- Имеете роту или еще нет?
- Нет, еще не имею. (Да он меня допрашивает, точно я к нему ординарцем явился.)
- Скоро надеетесь получить?
- Нет еще.
- Гм. - Учитель почел достаточным и прекратил допрос, еще раз пристально посмотревши в глаза воображаемому ординарцу.
"Однако же - однако же", - думает Верочка, - что такое "однако же"? Наконец нашла, что такое это "однако же" - "однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц любят глупые и - и - что такое "и" - нашла что такое "и" - и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
- Верочка, ты сыграла бы что-нибудь на фортепьянах, мы с Михаилом Иванычем послушали бы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26