– Да, что-то произошло и со мной.– Я и боялся этого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера я позвонил в Париж узнать, нельзя ли ускорить решение. Мне сказали, что я получил назначение в Дакар и могу выехать туда уже в понедельник. Я и обрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?– Мне нечего сказать.Их плечи тесно прижаты друг к другу. Они не шевелятся. Им нельзя шевелиться. Нельзя допустить, чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись. Одно движение – и они опрокинутся лицом к небу, к облакам, окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, в море.– Вы правы, – говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.– Да, куда это нас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо быть честным с самим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.– А я тем более.– Посмотрите на меня, Мари.– Не могу.– Почему?– Я боюсь… Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась о ваше плечо и была так счастлива, как никогда!– Молчите.– Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.– Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до краев.– И в ней нет места для прихотей.– Это не прихоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы провели месяц вместе, не замечая друг друга, а восемь дней назад что-то произошло… Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?– Да… Но почему?– Не знаю.– Когда вы уезжаете, Ксавье?– Тот, кто будет меня здесь замещать, приедет в конце недели. В воскресенье я съезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник сяду на самолет в Мариньяне. Вот так.– Ну и прекрасно. Все становится на свои места.Они смотрят друг на друга. Мари встает, отряхивает прилипший к юбке песок. Ксавье тоже стоит – высокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив. Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных по обе стороны залива, – как сигналы бедствия.У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.– Поедем, поедем скорее, – говорит Мари.– Нет! Поезжайте одна… я вернусь пешком.– Это далеко.– Мне спешить некуда.– В самом деле…– Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?– Конечно, вы правы.Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
– Отпусти меня, слышишь!Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.– Не надо, пусти.В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.– Нет, Луи.– Но, послушай, это же глупо!Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда. Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы – и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.– Все.– Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, – все так ясно как божий день.– Ты думаешь?– Тебе остается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с ним роман.– Ну нет.– Почему?– Потому что это не такая простая история.– Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаются одинаково.– Вечно ты все упрощаешь.– Не упрощаю, а свожу к сути.– Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.– Для кого для нас?– Для Ксавье и меня.– Вы что, не такие люди, как все?– Просто я не свободна.– Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.– Возможно.– Тебя удерживает не Луи и даже не дети.– Ничего меня не удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.– А помнишь Жильбера?– Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?– Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Я пользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир – я уже год как была замужем – он пришел со мной повидаться. На его лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел на меня глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46