Прячется в щели и мучится.
Решетки дрожат и лязгают. То они поднимаются до уровня щели между верхними цилиндрами, то сдвигаются к самой низкой.
Высоко стоит в молчании неподвижный человек, вращающий рукоятку, которая сжимает цилиндры.
Гут же рядом извиваются ио земле стальные змеи.
Белый пылающий брусок, введенный в узкое отверстие, ежеминутно выбегает, направляясь во все более узкие тайники. Там стоят молодые люди с короткими щипцами, которые хватают голову змеи, когда она высовывается, и легко несут ее в цех. И лишь когда ее хвост начинает стучать по земле, направляют его в другое отверстие. Прозолока несется с безумной быстротой. Хвост, исчезая в отверстии, треплется направо и налево, как живой…
Оглушительный грохот… Стальная болванка падает на наковальню… Паровой молот низвергается на нее с быстротой молнии, бьет как кулак. Смятая болванка становится плоским диском. Тогда посредине его ставят стержень, который должен пробить в нем точное круглое отверстие. Молот то и дело низвергается с бешеной силой. Звенит могучим стоном, отдающим в цехах, в воздухе, в земле… Воздух раздирает львиный рык железа. То гневный рокот шахты, побежденной мощной человеческой рукой. Диск с пробитым круглым отверстием – это колесо паровоза. Куча желтой глины, добытая из недр земли, она теперь будет разносить по всей земле, в самые дальние ее закоулки, счастье и отчаяние, насилие и братство, добродетель и преступление.
Прежде чем стать на рельсы, оно борется со своим укротителем. Выедает ему глаза, заливает потом лицо, пламенем, которое обжигало его, наполняет легкие и сердце, заставляет стоять на резких сквозняках; в тот самый момент, когда паровой молот раздирает и раскалывает его, оно раздирает нервы человека.
Снятое с наковальни, надетое на вилы колесо отодвинули в сторону. К нему подошли два человека: один с острым молотком наподобие горного топорика, другой с кувалдой на длинной рукоятке. К выступающему краю колеса приставили лезвие топорика, и кувалда стала бить по обуху. Ни один удар не попал мимо цели. Слышался сухой лязг железа о железо. Иоасе казалось, что это пение. После оглушительного гула органа в соборе слышится пение толпы, робкое и испуганное… Остывающее колесо отправилось в свой дальнейший путь.
Юдым наклонился к своей спутнице и спросил:
– Вы хорошо видите работу этих людей?
– Вижу… – сказала она удивленным голосом.
– Да, да… Хорошенько смотрите на них.
Больше они не разговаривали, ни в цехах, ни на огромных дворах, заваленных целыми горами угольной пыли, песку. Ветер подхватывал и переносил с места на место пыль и какую-то странную летучую ржавчину.
Простясь со своим любезным проводником, пройдя заводские ворота и оставив стены завода далеко позади, они направились за город. Было уже около полудня.
Дома, стоящие вдоль дороги и вдоль канав, куда спускали ядовитые отходы заводов, становились все меньше и все более убогими. Там, где кончался город, вдоль дороги тянулись халупы: не то деревенские избы, не то городские дома. Почва там была заболочена. Вокруг были мокрые луга, на черном дне которых гнила омерзительная вода. Несколько выше тянулись глиняные ямы, наполненные дождевой водой. Кое-где торчали одинокие сосны, уцелевшие от вырубленного леса.
Юдым заходил с Иоасей во дворы смрадных домов, без приглашения заглядывал внутрь и глазами указывал ей на людей. Там были дети рабочих со свинцового завода, свидетельство вырождения рода человеческого, состарившиеся младенцы с лицами трупов и взглядом, взывающим к небу о мести. Там были паскудные злые бабищи, были больные, которые, быть может, надеялись, что это смерть наконец-то стоит на пороге.
Так они шли от дома к дому.
И прежде еще, чем они выбрались оттуда, Юдым спросил, не поднимая глаз:
– Где поселимся?
Она долго не отвечала. Только глаза ее сияли.
– Здесь? – спросил он, рисуя что-то на песке.
– Где ты захочешь…
– Но хотелось бы тебе жить тут?
– Да.
– Почему?
– Я хотела бы помогать тебе в твоей работе. – Мне… в работе…
– Ты сейчас думаешь: «Что мне и тебе, женщина?»
Юдым взглянул на нее страшными глазами и сказал тихим, сонным голосом: – К чему эти слова…
– Устроим больницу, как в Цисах. Ох, боже мой! Это будет нечто совершенно другое. Я буду твоей фельдшерицей…
– Хорошо… Но сумеешь ли ты вести дом?… Дом?
– Хо! Хо! Я не теряла времени даром. Я вставала изо дня в день чуть свет и шла к экономке учиться готовить, шить, гладить, варить варенье…
– Варенье…
– Еще какое! Если бы мой повелитель знал, какое!..
– Да?
– Да, так и знай! Я уже все обдумала, до последней мелочи, как будет у нас в доме.
– В доме…
– Да, в нашем собственном доме… Не думай, что мне нужна роскошная квартира или меблировка. Ох, нет! Я презираю всю эту мебель, полировку, лак. Занавески, ковры, как все это уродливо! Подожди, я тебе скажу…
– Иоася…
– Подожди… Мы будем все, или почти все, что другие тратят на роскошь, отдавать на благо этих людей. Ты не знаешь, какое счастье… А на ту малость, которая попадет к твоей жене, увидишь, что она сделает.
– Что же она сделает?
– Ты и оглянуться не успеешь, как наша квартира будет полна утвари, простой, как у самых бедных людей, но зато красивой, как ни у кого. Мы создадим новый идеал красоты, еще неведомое искусство, которое дремлет тут же рядом, как заколдованная королевна. Это будут сосновые табуретки, лавки, столы. Они будут покрыты домоткаными коврами…
– Да, да…
– Дорожка в сенях, сотканная на крестьянском ткацком станке из лоскутьев, не хуже персидского ковра. Бревенчатые, сосновые стены диво как красивы…
– Ты права… – сказал Юдым, широко раскрытыми глазами глядя в ее лицо, полное счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118