Обязательно.
— Ну-ну.
Переговорив, Михайлов кладет трубку и закуривает — он думает о том, что доктору наук Стрепетову надо будет платить аккуратнейшим образом. У отношений должен быть свой четкий стиль. Время (а оно будет идти и идти) размывает слова; время размывает и слова и разговоры, как и положено их размывать, но не размывает лишние сто или почти сто рублей в месяц.
— До свиданья, — говорит Михайлов приемщице.
— До свиданья, Павел Васильевич.
Михайлов возвращается домой.
— Иди-ка сюда, — зовет он. И вот обычным и ровным голосом он объясняет старшему сыну, что начиная с завтра старший будет заниматься с известным математиком Стрепетовым; если же сын не будет валять дурака и окажется не тупицей, то, поступив в университет, он, возможно, станет на долгие даже годы учеником этого блестящего ученого.
Семнадцатилетний мальчик смотрит робко и, пожалуй, напуганно.
— Ты будешь приезжать к нему домой по вторникам и четвергам к шести вечера.
— Ехать далеко, папа?
— Тебя это не должно волновать. Выучишь в метро лишнюю теорему.
Младший похрабрее. Он спрашивает:
— А я?
— С тобой он начнет заниматься через год. В десятом классе.
В конце разговора присутствует жена; она только что пришла из магазина:
— Математик он, возможно, хороший, а хороший ли он учитель?
— Что?
— Хороший ли он учитель?
— Можешь не сомневаться.
Жена кивает:
— Раз ты говоришь, я, конечно, не против… В неделю двадцать рублей? Это, стало быть, восемьдесят рублей в месяц.
— Это девяносто рублей в месяц.
Жена вновь согласно кивает. В месяце конечно же четыре с половиной недели. Жена относится к Михайлову чаще всего спокойно и согласно, с тем спокойствием и согласием, какое испытывают не слишком уверенные в себе женщины при виде (изо дня в день) мужа, поступки которого медлительно точны, и верны, и отцежены опытом, и хорошо оплачиваемы.
Этим же летом старший сын Михайлова легко и даже блестяще сдает вступительные в университет.
Самое неприятное для Михайлова в его работе — это ползать; вес и большой живот не дают ему присесть на корточки и тем более на корточках передвигаться. В ход идут коленки (годы, разумеется, уводят нас от детства, но незримыми и изощренными ходами опять же ведут к нему). А для того чтобы передвигаться на четвереньках спокойно и не слишком униженно, Михайлов изгоняет из комнаты хозяев. Тут он принципиален и неумолим. («Люблю, извините, побыть один. Люблю обдумать. Вы мне мешаете». — «Нам уйти?» — «Да».) Клеенчатый сантиметр болтается у него на шее. Михайлов перемеривает углы, нишу, расстояние до радиатора отопления и толщь плинтусов. Время от времени Михайлов распрямляется и, стоя на коленях, записывает в книжицу цифры. Теперь черед объемов. Михайлов взмок, но не прерывается. Чтобы учесть высоту, он лезет на шаткую стремянку, стремянка скрипит под ним и попискивает…
— На минутку! — Михайлов зовет хозяев. Он отирает пот.
Хозяева входят. Они возбуждены ожиданием и этим непереносимым состоянием вне игры (они-то предполагали, что будут всласть обсуждать и всласть советовать), и вот они входят. Отирая платком шею, Михайлов начинает излагать им свое — если они хотят белую стенку-шкаф вплоть до балкона, комната волей-неволей приобретает лицо, — значит, сюда же и белый столик, и хотя бы два светлых стула.
— Если вы так считаете… — Хозяйка доверительно улыбается.
Михайлов записывает.
Хозяйка льстит. Она в ярком добротном халате. Причесана. И брови подведены.
— Мы ведь как рассуждали: если уж Михайлов сам придет и сам посмотрит, все будет сделано и красиво и быстро.
— И дешево? — грозно улыбается он.
— Нет-нет, мы понимаем, что недешево.
Хозяин тут же. Он басит:
— Нам так сказали — главное, положитесь на вкус и руки Михайлова.
Хозяйка с улыбкой подтверждает:
— Нам именно так и сказали.
Как правило и как это водится, следом за лестью единая, сбалансированная душа хозяина и хозяйки жаждет усладиться собственной своей добротой. И чужим унижением. Они это умеют. Они это считают обязательным — значит, на кухню, — и чем дольше и упорнее ты сопротивляешься, тем усиленнее и, как им думается, искреннее становится их нажим. Михайлов давно привык и потому не отказывается. Он уже много лет не морщится и не считает это за унижение, как не считает человек за унижение то, чего не миновать.
— Передохните, Павел Васильевич…
И опять наседают:
— Нет, нет. Нужно прерваться. Вам просто необходимо прерваться. — Хозяин и хозяйка с улыбками обступают его. Хозяйка касается его пышным бюстом: шалунья.
Однако, чтобы поставить точку, Михайлову нужно еще спросить и записать:
— Вы не собираетесь в одно из гнезд стенки вмонтировать телевизор? (Они потом могут поднять вой, что у них не все как у Заруцких.)
— А вы как считаете?
— Если здесь детская, то не надо. Вы же захотите смотреть фигурное катание вечером.
— Да, да. Вы правы.
— Значит, решено — здесь детская?
— Да.
Михайлов записывает еще три-четыре конкретности, и они оба вновь обступают его и теперь уже прямым ходом волокут туда. На кухню. Хозяин незамедлительно впадает в стереотип рубахи-парня (интеллигент, отнюдь не чурающийся и демократичный) и широким вольным жестом обезглавливает беленькую. Закуска на месте. Михайлов тоже. Можно приступать. Михайлов несколько смущен: смешно сказать, но ему каждый раз кажется, что отказом он их не шутя обидит. Он бы давно спился, но более или менее следит за этим, и потому как закон — две-три рюмки, не больше. Сегодня еще один заказчик в Сокольниках и еще один возле вокзалов: Михайлов это помнит.
— А это правда — говорят, вы с высшим образованием?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20