Но костлявый он был – прямо как я, просто скелет ходячий, и все эти больничные тряпки висели на нем как на палке.
– Иди отсюда, оставь меня, – помню, так я ему сказал. Голова прямо раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, единственное, чего мне хотелось – так это заснуть.
– Ванда прогоняет нас. Ну что, пойдем? – сказал он кому-то, хотя я никого больше не видел.
– Злой как черт, – сказал я, а он усмехнулся и говорит:
– Желторотик, глянь на этого дурака первосортного!
Он порылся в складках своей серой хламиды, и тут я увидел, в чем дело. Маленькая желтая птичка. По-моему – канарейка. У моей тетушки Монди жила канарейка в клетке. Она все говорила – сладенькая моя, сладенькая. Теткина кошка тоже решила, что сладенькая, потому что однажды сожрала ее и перышка не оставила. Старик держал птичку на ладони, та все махала крылышками, словно взлететь собиралась, и я подумал – единственное, чего мне сейчас не хватает, так это чтобы птички мне на голову нагадили.
– Убери это немедленно! – кричу я ему, а он улыбается и говорит:
– Слушаюсь, мадам Ванда. Только ради вас! Он накрыл ее другой ладонью и спрятал обратно в складки своего халата.
А потом наклонился надо мной совсем близко, и я увидел, что зубы у него такие же желтые, как та птичка. Наклонился и говорит негромко:
– Ванда, тебе тут долго трубить. Глотку брату перерезал, верно?
– Он первый хотел меня зарезать, – говорю я. Плевать мне, что он себе думает. В тюрьме секретов нет.
– У всех одна песенка. Все твердят – нет-нет, я этого не делал, нет-нет, сэр, это не я, нет-нет…
– Я не сказал, что не делал, – поясняю. – Просто сказал, что нож первым достал не я.
– Ага, и наткнулся на него ты тоже первым. Ладно, лучше лежать на нарах, чем на кладбище, верно? – Он опять рассмеялся, негромко, но тут же закашлялся, потом еще и еще, прямо легкие наизнанку выворачивало. И глаза тут же стали такие несчастные.
– Вы больны, – говорю ему.
– Если бы я был здоров, стал бы я тут торчать с такими, как ты?
Какое-то время он еще дышал со свистом, потом как-то это у него прошло, но я точно понял, что он тяжело болен. И белки глаз у него были словно мочой налиты. Потом снова говорит своей канарейке:
– Ну, пойдем, Желторотик. Оставим Ванду в покое. Пусть она поспит как следует.
Но ушел он недалеко, до соседней койки через проход. Он устроился на грубых простынях, как король Африки на золотом троне. Солнце вовсю светило сквозь зарешеченное окно. Кто-то ходил и протирал пол. Я сел и увидел, как канарейка все летает и летает кругами над койкой африканца, а потом он вдруг вытянул руку, охватил птичку и прижал ее к щеке. И начал ей что-то насвистывать, как любовную песенку. Тут я понял, кто из нас дурак первосортный! Но потом мне его звуки даже понравились, мне даже показалось, что они с птичкой общаются на каком-то языке, гораздо более древнем, чем мне приходилось когда-либо слышать. Я лег опять на подушку и заснул, и мне приснилась канарейка тетушки Монди и кошачья морда, которая следит за ней.
Да, время проходит даже здесь. Ты привыкаешь к рутине, и это дает тебе возможность выжить. Меня определили на уборку мусора. Это самая последняя работа, которую ты можешь получить и при этом не ползать на брюхе, потому что тюремная помойка – это вам не парфюмерная лавка. Многие пытались меня проверить на вшивость, потому что слышали, будто я крутой и все прочее, много раз мне приходилось драться, несколько раз я кое-кому выдал как следует, но постепенно все наладилось. В тюряге главное – не стремиться обязательно дать сдачи. Тут тебе быстро деревянный костюмчик организуют. Хитрость в том, чтобы никого сильно не обидеть, чтобы на тебя не затаили злобы. Если на тебя поимеют зуб – ты покойник. В общем, я обзавелся несколькими приятелями и новым именем. Из Ванды я превратился в Ванда Wand – тонкий прутик, волшебная палочка (англ.).

, потому что был очень костлявым, а новичков к тому времени мы звали «Люси».
У каждого блока камер свое время для прогулок. Я был в блоке «Д», нас водили в два тридцать. В какой-то день мы гоняли в баскет, потом решили передохнуть и заговорили о том, у кого каким выдался тут первый день, Я рассказал им про того старика с канарейкой, и тут Брайтбой Стаббинс как заорет:
– Ванд! Ты что! Тебе повезло! Ты встретился с Белым и его Желторотиком!
Я смекнул, что Желторотик, видимо, это кличка канарейки, и говорю:
– Но тот старик уж точно не белый!
– Заткнись, парень, – говорит мне Стретч, – или ты хочешь проявить неуважение к Белому, а?
– Нет, – говорю, – я не хочу проявить неуважение. Я вообще ничего не хочу. Только как вертухаи позволяют этому старику держать птицу? – Я же помнил, как кэп Зачитывал правила и при этом рычал так, что у меня поджилки тряслись. – Не думал, что здесь такое допускается.
– Белый – особстатья, – сказал Маккук. – Вертухаи его не трогают.
– Да, и все знают почему, – добавил Брайтбой, при этом нагнулся так низко, словно говорил своей тени. – Белый – вуду, понял? Бог свидетель, он знает язык заклинаний.
– Но его заклинания не помогают ему выбраться отсюда, – рассмеялся я.
Они посмотрели на меня как на таракана. Стретч положил мне на плечо руку, а рука у Стретча очень тяжелая.
– Слушай сюда, – сказал он, и глаза его сверкнули так, что мне показалось, будто мы уже никогда с ним не будем друзьями. – Белый Латроп здесь у нас самый главный. Если не веришь в силу магических заклинаний – дело твое. Его это не касается. Но не вздумай отзываться неуважительно о Белом, иначе тебе придется иметь дело со стариной Стретчем, понял?
Я моментально согласился. Кому захочется испытать на себе кулаки Стретча?
1 2 3 4 5 6 7