«Когда вырастет наш сын…» А сейчас она, бедняжка, лежит в земле и не может испытать высшего родительского счастья — увидеть крепкую, счастливую семью своего сына…
«Эх, Харытэй, Харытэй!..» — горестно восклицал про себя Ксенофонт. Думал ли он, когда жена родила ему Максима, что будет он встречать приезд сына и невестки в свой дом вот так — одиноким стариком!.. Он поймал себя на мысли, что продолжает думать о Харытэй как о живом человеке. Да и то сказать: все годы, что прожили они друг с другом, — они никогда не думали о себе в отдельности. «Ты» и «я» у них как бы не существовало: было — «мы», «когда мы станем пожилыми», «когда мы выстроим новый дом», «когда вырастет наш Максимка». И никогда им не приходила в голову мысль, что кто-то из них неизбежно рано или поздно останется один…
И вот оно, это время, наступило… Ксенофонт никогда не жаловался на жизнь, но здесь он был горько обижен. Почему судьба обездолила его так рано, позволила смерти взять его любимую прежде, чем он сам покинет этот мир?!
«Эх, Харытэй, Харытэй… Кто знает, как сложилась бы её судьба, если бы не было той злосчастной истории. Может, удалось бы ей благополучно миновать все другие жизненные ямы и ухабы, что поджидали её в так и не наступившем для неё будущем — и сейчас бы ждала она Максима вместе со мной?.. Или же всё равно судьбой было ей написано на роду принять на себя все её удары?..
А если бы вместо Тусахова приезжал бы тогда к ним в алас другой человек, с более добрым и широким сердцем, знающий истинное значение слов «жалость», «сострадание»?..»
В годы минувшей войны Гурий Григорьевич Тусахов заведовал райфинотделом. В особо знаменательные дни своей жизни, в дни радости и надежд или тревог и печалей, у Харайданова всегда возникала в памяти эта проклятая история с Тусаховым. Сначала приходили воспоминания о Харытэй, а потом… возникали мысли о её горьком конце. Вот уже четверть века эти мысли мучают и тяготят его душу, порой причиняя нестерпимую боль, как осколок снаряда, оставшийся в теле… Многое — и хорошее, и дурное — забылось, но эта история неизбывно живёт в памяти. Больше того, с каждым ушедшим годом этот осколок всё глубже погружается в тело, подступая к самому сердцу… Если бы можно было забыть!
Нет, нельзя забывать. Трудно даже представить, что творилось бы на земле, если бы человек хранил в памяти только хорошее, намертво забывая всё дурное, неприятное… Нельзя забывать ничего, иначе безнаказанная подлость расцветёт буйным цветом и задушит зелёное дерево добра!
…Тучи комарья вились около лиственницы, под которой сидел Харайданов, — дымокур тлел уже совсем слабо, из него сочилась тоненькая, умирающая струйка дыма. Монотонное гудение комариных полчищ находилось в каком-то странном созвучии с мыслями Харайданова… Он опустил сетку на лицо, плотнее опёрся спиной о тёплый ствол и закрыл глаза.
И снова перед глазами его, сменяя друг друга, начали возникать картины прошлого — такого, кажется, далёкого, ко волнующего, как будто всё было вчера…
…Осенью сорок первого Ксенофонт ушёл на войну, оставив дома жену с трёхлетним Максимкой. Харытэй была на сносях. Прощаясь, Ксенофонт завещал жене: родится мальчик — пусть назовут его именем: если суждено ему будет погибнуть на фронте, то останется на земле второй Ксенофонт Харайданов… А если будет девочка, пусть ей дадут имя бабки, матери Харайданова.
Он воевал под Москвой, когда из далёкой Якутии пришло поздравление с рождением маленькой Нюргуу.
…В ту зиму ко всем тыловым бедствиям, что принесла война, прибавилось ещё одно: из-за небывалой засухи наступило голодное время. Женщины, подростки, старики выбивались из сил, но продолжали работать за себя и за ушедших на фронт. Они знали: их труд помогает их отцам, мужьям, братьям и сыновьям сражаться с проклятым врагом. Всё, что можно было оторвать от себя, люди отправляли туда, на фронт — тёплые вещи, продукты. А сами продолжали работать — трудились до полного изнеможения, так, что к вечеру сил хватало лишь на то, чтобы дотащиться до постели и забыться тяжёлым сном.
Тоскливо мычала в хлевах падающая от голода скотина: в карих глазах у коровёнок было какое-то жалобное недоумение. И точно такое же выражение было во взглядах ребятишек: они также не могли понять, почему матери в ответ на просьбу о еде начинают плакать или ругаться. Весной и летом люди, подобно далёким предкам, научились отыскивать съедобные травы и коренья; ели всё, что не вызывало мучительных судорог в желудке.
…Харытэй было, пожалуй, ещё тяжелее, чем другим. Ксенофонт взял её из дальних мест, родных у нее в аласе не было. Да и у мужа из всей родни была только сестра Арина, но и та жила в другой деревне. К соседям и знакомым Харытэй не решалась обращаться: у них хватало по горло своих бед и забот. У неё хоть муж жив, а сколько уже пришло похоронок в алас!..
Она в одиночку, с двумя малыми детьми на руках, работала в колхозе от зари до зари, а ночью пыталась сделать что-то для спасения себя и детей: косила на лесных полянах сено, резала на берегах озёр жёсткую осоку для коровы, собирала травы на похлёбку…
Лето и осень кое-как прожили — удалось собрать немного картошки с крохотного огорода, прилепившегося на краю аласа. Заготавливала хворост, сучья, валежник.
…Наступила вторая военная зима. Как ни старалась Харытэй, она не смогла растянуть сено так, чтобы корове хватило до весны. А ведь если падёт корова — дети погибнут: без молока, на одной бурде из сушёных кореньев и отрубей им не выдержать! А тут ещё ко всему кончились дрова, а зимой за валежником в тайгу не пойдёшь: нужна лошадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10