Наши Красные школы только для красных студентов. Студенческий совет должен стоять на страже пролетарских интересов. Ваша задача — избрать тех, чья пролетарская преданность вне всяких сомнений. Вы слышали выступление товарища Серова. Я здесь для того, чтобы сказать вам, что он опытный боец в рядах коммунистов, член партии еще с. дореволюционного времени, боец Красной Армии. Давайте же все проголосуем за коренного пролетария, красноармейца, героя Мелитополя, товарища Павла Серова!
Под грохот аплодисментов ее тяжелые башмаки пробухали вниз по ступенькам трибуны, живот ее вздрагивал, лицо расплылось в широченной улыбке, ладонью она вытирала капельки пота под носом.
Товарищ Серов был избран; так же, как и Товарищ Соня; так же, как и товарищ Дунаев; но также были избраны и члены из числа зеленых фуражек. Они составили две трети нового Студенческого совета.
— И чтобы закрыть собрание, товарищи, — прокричал председатель, — мы споем нашу старую песню: «Дни нашей жизни».
Нестройный хор торжественно загудел:
Быстры, как волны.
Дни нашей жизни…
Это была старая застольная песня, выросшая до звания студенческого гимна; медленная, печальная мелодия с показной веселостью в раскатах ее неодухотворенных нот, родившаяся задолго до революции в душных комнатах, где небритые мужчины и мужеподобные женщины обсуждали философию и с показной бравадой глотали дешевую водку за тщету всего земного.
Кира нахмурилась; она не пела; она не знала эту старую песню и не желала учить ее. Она заметила, что студенты в кожанках и красных косынках тоже безмолвствуют.
Когда песня закончилась, Павел Серов прокричал:
— А теперь, товарищи, наш ответ!
В первый раз в Петрограде Кира услышала «Интернационал». Она пыталась не слушать его слов. Эти слова говорили об униженных, голодных рабах, о тех, «кто был ничем, а станет всем»; в величественном кубке музыки эти слова не опьяняли, как вино, не внушали ужас, как кровь; они были серыми, как сточная вода.
Но музыка звучала, словно четкий и уравновешенный марш тысяч ног, словно барабаны, в которые ударяют твердые и неторопливые руки. Музыка напоминала топот солдат, марширующих на рассвете на победный бой: песня будто поднималась с пылью дорог из-под солдатских сапог, словно сами солдатские подметки отбивали ее по земле.
Мелодия звучала тихо, со спокойствием необъятной силы, постепенно нарастая в еще сдерживаемом, но вскоре ставшем неконтролируемым экстазе, ноты поднимались, трепетали, повторялись, слишком восхитительные, чтобы кто-то мог сдержать их; они были словно руки, вознесенные и машущие среди развевающихся знамен.
Это был гимн, обладающий силой марша, и марш, обладающий волшебством гимна. Это была песня солдат, несущих священные знамена, и священников, несущих мечи. Это был гимн во славу силы. Все должны были вставать, когда звучал «Интернационал».
Кира стояла, улыбаясь музыке.
— Это первая красивая вещь, которую я обнаружила в революции, — сказала она своей соседке.
— Осторожней, — прошептала веснушчатая девушка, пугливо оборачиваясь вокруг, — кто-нибудь может услышать тебя.
— Когда все это закончится, — сказала Кира, — когда даже последняя память об их республике будет вытравлена из истории
— какой из этого выйдет величественный похоронный марш!
— Ты что, идиотка? О чем ты говоришь!..
Мужская рука схватила запястье Киры и развернула ее.
Она взглянула в два серых глаза, которые казались глазами ручного тигра, но не было полной уверенности в том, действительно ли он приручен или нет. На его лице было четыре прямых линии: две брови, рот и шрам на правом виске.
В течение нескольких секунд они стояли лицом к лицу, молча, ираждебные, пораженные глазами друг друга.
— Сколько, — спросила Кира, — вам заплатили за шпионство? Она попробовала освободить свое запястье. Но он крепко держал ее:
— Ты знаешь, где место таким девочкам, как ты?
— Да. Там, где таких мужчин, как вы, не пустили бы даже через черный ход.
— Ты, должно быть, новенькая здесь. Я бы посоветовал тебе быть осторожнее.
— У нас скользкие ступеньки, а нужно подняться на четвертый этаж, так что будьте осторожны, когда придете арестовывать меня.
Он отбросил ее запястье. Она посмотрела на молчаливый рот — он говорил о многих прошедших сражениях больше, чем шрам на его лбу; он также говорил о том, что появится еще много новых ран.
«Интернационал» звенел, словно шаг, отбиваемый по земле сапогами солдат.
— Ты что, необыкновенно храбрая или просто глупая? — спросил он.
— Попробуйте сами разузнать это.
Он пожал плечами, повернулся и зашагал прочь. Он был высок и молод. Он носил кепку и кожанку. У него была походка солдата, его шаги были неторопливы и очень уверенны.
Студенты пели «Интернационал», его восторженные звуки поднимались, трепетали, повторялись…
— Товарищ, — прошипела веснушчатая девушка, — что ты наделала?

* * *

Первым звуком, который Кира услышала, когда позвонила в дверной колокольчик, был кашель Марии Петровны. Затем повернулся ключ. В следующий момент волна дыма ударила ей в лицо. Сквозь дым она разглядела слезящиеся глаза Марии Петровны, трясущейся в ужасном кашле, и ее распухшую ладонь, прикрывавшую рот.
— Кира, дорогая, заходи, заходи, — выдавила Мария Петровна. — Не бойся. Это не пожар.
Кира окунулась в серый туман, который врезался в ее глаза словно едкий лук; Мария Петровна шаркала следом за ней, болезненно чередуя слова и кашель:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27