Ты, конечно, вольная птица и можешь писать все, что захочешь — после. Но это не будет тупость и невежество.
— Ты переоцениваешь меня, Роджер, — пожала она плечами.
Легко перешагивая через груды строительного материала на своих тонких каблуках, она смотрела на стальные переплетения, на голый скелет здания, в котором уже сейчас угадывалось обещание. Он был похож на еще голое дерево, на котором появились первые листочки.
— О, Роджер! — воскликнула она. Её лицо было похоже на лица молящихся в восточных храмах.
Он сказал: очень сухим тоном:
— Я не переоцениваю — ни тебя, ни здание.
— Доброе утро, — раздался рядом с ними голос Роурка. Доминика не слышала, как он подошел. Но не была удивлена — было неестественно думать о здании и не думать о Роурке. Энрайт представил их друг другу.
— Мы как-то встречались. У Холькомбов. Если м-р Роурк помнит.
— Конечно, мисс Франкон.
— Я хотел, чтобы мисс Франкон посмотрела на строительство, — сказал Энрайт.
— Хотите, я проведу вас по стройке? — спросил Роурк.
— Да, пожалуйста, — первая ответила Доминика.
Через несколько дней, сидя в его комнате на краешке чертежного стола, она смотрела на газету, в которой появилась её новая статья: «Несколько дней назад я побывала на строительстве Энрайт Хаус. Мне хотелось бы, чтобы в будущем воздушный налет стер этот дом с лица земли. Это был бы для него достойный конец. Это было бы лучше, чем видеть, как этот дом стареет, разрушается и покрывается копотью. В Нью-Йорке нет людей, достойных жить в этом доме.»
Роурк подошел к ней, улыбаясь, и, прижимаясь ногами к её коленям, сказал:
— Я случайно был в конторе у Роджера, когда он читал это. Сначала называл тебя такими словами, которых я прежде никогда не слышал. Затем он попросил меня подождать и начал читать снова. Потом, очень удивленный, но уже не злой, он в раздумье сказал, что, конечно, с одной стороны… но с другой стороны…
— А что ты сказал?
— Ничего. Ты знаешь, Доминика, я очень благодарен, но когда ты перестанешь создавать мне столь необычную рекламу? Ведь кто-нибудь может заподозрить.
— Кто-нибудь? Не думаю. Хотя, впрочем… Роурк, что ты думаешь об Элсворсе Тухи?
— Господи, а почему нужно о нем думать?
Ей нравилось встречать его где-нибудь в гостях. Ей нравилась его вежливое безличное «мисс Франкон». Она наслаждалась нервозностью хозяйки, старающейся, чтобы они не столкнулись. Она знала, что люди вокруг них ожидают вспышки. Но её не было. Она не искала его среди гостей, но и не избегала. Если они оказывались в одной группе, они разговаривали как чужие. Её забавляло, что никому и в голову не приходило, какие у них отношения в действительности.
Если она видела вокруг него безразличные лица, она отворачивалась. Если лица были враждебны, она в течение нескольких мгновении с удовольствием наблюдала за ними. Если она видела на лицах, обращенных к нему, улыбку или другое проявление теплоты или одобрения она злилась. Это не было ревностью — безразлично принадлежало это лицо мужчине или женщине: она расценивала одобрение как неуместную дерзость.
Она находила правильным тот факт, что среди людей они должны быть чужими, чужими и врагами. Именно среди чужих людей она чувствовала, что обладает им наиболее полно — у неё никогда не было такого чувства полного обладания, когда они находились одни.
Порой её мучили совершенно непонятные вещи: она ревновала его к улице, на которой он жил, к его дому, даже к машинам, которые заворачивали за угол его дома. Она смотрела на урну возле его подъезда, и думала, интересно, стояла ли она здесь утром, когда он проходил мимо.
Лежа поперек его кровати, закрыв глаза, забыв о сдержанности, к которой она себя приучала, с горящими щеками, она давала волю словам:
— Роурк, как-то на днях с тобой разговаривал какой-то человек, и он тебе улыбался, вот идиот! На прошлой неделе он смотрел на двух комиков и смеялся. Я хотела сказать ему: не смотри на него — у тебя не будет права взглянуть на что-нибудь еще, не улыбайся ему — ты должен будешь после этого ненавидеть весь мир. Либо — либо, но не то и другое, не теми же глазами! Я не могу этого вынести! Что угодно, лишь бы увести тебя от них, из их мира, Роурк… — Она не слышала себя, не видела его улыбки, она видела только его лицо, склоненное над ней, и ей не надо было ничего скрывать от него, не договаривать, все было позволено, все находило ответ и понимание.
Питер Китинг был озадачен. Он не мог понять причины такой заботы о нем со стороны Доминики. Гай Франкон торжествовал: он думал, что Доминике нравится Китинг.
После того, как был построен Энрайт Хаус, к Роурку стали приходить люди. Его контора увеличилась до четырех комнат. Его служащие любили его. Они сами не осознавали этого, потому что вряд ли можно было применить слово «любовь» к их замкнутому неприступному боссу.
Он не улыбался им, не ходил с ними выпивать, никогда не спрашивал их об их семьях и личных делах. Его интересовали только их деловые качества. В его конторе нужно было работать. Работать и работать. Видя, что Роурк иногда работает круглые сутки, люди не могли работать в полсилы.
Энрайт Хаус был открыт в июне 1929 года. При открытии не было официальной церемонии. Но Роджер Энрайт хотел отметить этот момент для своего собственного удовольствия. Он пригласил некоторых друзей и в их присутствии открыл огромные стеклянные входные двери.
Прибыло несколько фотокорреспондентов — во-первых, потому, что дело касалось Роджера Энрайта, а, во-вторых, потому, что Роджер Энрайт не хотел, чтобы они присутствовали. Он стоял посреди улицы, не обращая на них никакого внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23