Но ты считаешь, что если изобрел очередную железку, то она для всех дороже бриллиантов только потому, что ее изобрел ты. Ты уже в пять лет был таким, и я всегда знала, что ты вырастешь самым эгоистичным созданием на земле.
– Ну что вы, мама, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой.
Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловала Реардэна в щеку. Он не пошевелился и не наклонился к ней.
Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, в стороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости.
Он не слушал, о чем они говорят, едва различая голос Лилиан, которая, защищая его, спорила с его матерью.
– Я знаю его лучше, чем ты, – говорила мать. – Его никто и ничто не интересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Я всю жизнь пыталась воспитать в нем хоть чуточку человечности, но все было бесполезно.
Реардэн предоставил матери неограниченные средства, так что она могла жить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том, чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для нее, и если так, что-то их все же связывает, что-то такое, чего он не может не признать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он не станет ей в этом отказывать.
– Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, – сказал Филипп.
– Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, – сказала Лилиан. – Беда как раз в том, что у Генри есть все задатки святого.
Чего они от меня хотят? – думал Реардэн. Чего добиваются? Ему от них никогда ничего не было нужно. Это они все время что-то требовали от него, и, хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намного тяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презирал незаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-то непонятным причинам и игнорировали все то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, – если только им нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, все, что он говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его существование. «Перестань воображать всякую чепуху», – приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.
Чувство усталости все нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль.
Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему для доверительного разговора.
– Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой сплав – стоящая вещь. Ты сделаешь на нем состояние, как и на всем, за что берешься.
– Да, – сказал Реардэн. – Я знаю.
– Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей.
– Каких неприятностей?
– Ну, я не знаю… ты же знаешь, как все обстоит сейчас… есть люди, которые… не знаю… всякое может случиться.
– Что может случиться?
Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Его короткое пухловатое тело казалось каким-то незащищенным и незавершенным, будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятаться при малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная, обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, как у мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой вселенной. Ему было пятьдесят три года.
– Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова.
– Ну и что?
– Ты непопулярен, Хэнк.
– Я не получал никаких жалоб от моих клиентов.
– Я не о том. Тебе нужен хороший импресарио, который продавал бы публике тебя.
– Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь.
– Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение – это, знаешь ли, штука важная.
– Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на это наплевать.
– Газеты против тебя.
– Им делать нечего. В отличие от меня.
– Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо.
– Что?
– То, что о тебе пишут.
– А что обо мне пишут?
– Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегда все делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твоя единственная цель – делать сталь и делать деньги.
– Но это действительно моя единственная цель.
– Но не надо говорить этого.
– А почему бы и нет? Что же мне говорить?
– Ну, не знаю… Но твои заводы…
– Но это же мои заводы, не так ли?
– Да, но не надо слишком громко напоминать об этом. Ты же знаешь, как все сейчас обстоит… Они считают, что твоя позиция антиобщественна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25