И словно это мы были наивные и глупые восьмиклассники, атакующие пустой холм, она холодно приказала нам:
— Смирно! По порядку рассчитайсь!
Над моим ухом разорвалось сухое, словно камень о камень ударили:
— Первый!
— Второй! — метнул я свой номер стоящему слева от меня.
— Третий!
Сейчас она разделит нас на две группы, чётных в одну, нечётных в другую. Чужак, интересно, чётный или нечётный? Хоть бы нечётный был. «Тринадцатый», — послышался несмелый голос Чужака.
— Четырнадцатый!
Но они, и побеждённые восьмиклассники, и победители-семиклассники, чьи голоса слились в один общий шум на Большой долине, все они были её учениками, и этот номер первый, Мадат, был сыном её погибшего брата, а голос Чужака был испуганный, а шум в Большой долине вдруг погас, а мы в своих узких домотканых штанах, мы, наверное, были похожи на европейских рыцарей, мы смахивали на средневековых рыцарей, а семиклассники и восьмиклассники повалились сейчас, наверное, друг на дружку, усталые, и глотают снег — всё это (а может быть, она увидела на спине Чужака букву Ч?) вызвало на лице учительницы слабую, едва заметную улыбку. Я снова подумал, что хорошо бы, если бы она была моей матерью. Так вот обстояли наши дела — для нас её полуулыбки значили больше, чем то, что наши матери кормили, купали, одевали нас.
— На две группы разделись!
И мы, чётные, обутые в постолы, мягко шагнули. Три шага вперёд и шаг влево. И я почувствовал, что быть первым — даже в таком маленьком, в семь человек, ряду, — что мне нравится быть первым.
— Первая группа, до Тёплого ключа — бе-гом! Там есть зацветшая верба, каждый срывает маленькую веточку и назад. Повторить!
Сердце моё встрепенулось. И было это оттого, что мне захотелось бежать, и оттого, что на нас глядели пёстрые глаза девочек, и оттого ещё, что приближалась жёлто-зелёная мягкая весна.
— Я не хочу Чужака, возьмите его из моей группы, — сухим, словно камень о камень ударили, до невозможности сухим голосом сказал Мадат.
Она медленно подняла лицо и прошептала, скорее глазами:
— Какого ещё Чужака?
Мы все повернулись и посмотрели на Чужака. Он стоял в позе «смирно», но мне опять показалось, что он стоит съёжившись и стоит так оттого, что прозвище его Чужак, оттого, что отец его ноет и не умирает, а мать украла плакат — и теперь он, как пугало, в красной рубашке. Мы все смотрели на него, и учительница смотрела. Она смотрела на него и ждала, что скажет сын её брата.
— Чужак Арто, — пробурчал Мадат.
— Что за Арто? — Она хотела, чтобы сын её брата произнёс имя Чужака полностью и членораздельно, и было самое время вставить: «Если бы его не звали Чужак, на его спине не написано было бы «Чужак», — и это стало бы самой острой шуткой в школе. Эту шутку помнили бы потом долго, целый год. Но Чужак в эту минуту — когда сам я был капитаном целой команды, а девочки смотрели на нас, сбившись в кучу, и приближалась жёлто-зелёная весна, — Чужак мне в эту минуту нравился. И я промолчал.
— Артавазд, — пробурчал Мадат. Он сказал это через силу, и ему не понравилось, что его принуждают произносить это имя. — Артавазд, — сухо, словно камнем по камню провели, сказал он, — да, Артавазд, но будь он хоть трижды Артавазд, забери его из моей команды.
Учительница молча уставилась на него, тяжёлым взглядом посмотрела на него и ничего не сказала, но было понятно, мы все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Она хотела сказать, что сейчас она не тётка Мадата, а учительница математики и военного дела.
Мадат растерялся, но продолжал смотреть учительнице прямо в лицо: всё-таки она была его тётка, и, кроме того, Мадат был смелый парень.
— Возьмите, — поправился Мадат, — возьмите его из моей команды.
— Простите, — усмехнулась учительница, — а кто тебе сказал, что ты капитан команды?
Мадат поглядел на команду, команда поглядела на него, и было ясно, что он их вожак. Он поглядел на учительницу, взглянул на неё пристально и не сказал «я говорю», но и не извинился, не сказал «извините». Учительница смотрела на него, он смотрел на учительницу, и никто бы в эту минуту никакими клещами не вытянул из него слов прощения. И учительница увидела, что вожак в самом деле он и что Чужака в свою команду брать он не хочет.
Учительница медленно опустила веки, посмотрела так с закрытыми глазами и высоко вздёрнутым лицом, и, когда она снова подняла свои тяжёлые веки, в её глазах стояли слезы, и это была просто-напросто тётка, которая видела в этом мальчике Мадате своего погибшего брата. Мы все это поняли, потому что сами в эту минуту видели в нём вожака и героя. Он был хороший капитан, он хотел иметь такую команду, в которой каждый умел бы хорошо бегать. А она была хорошая учительница, она хотела сохранить в себе любовь ко всем и к каждому в отдельности и одновременно соблюсти военную дисциплину. Но как же это получается, что я хороший, и он хороший, и ты хороший, и все мы хороши, а плохие вещи всё же происходят?
Склонив голову набок, с тонкой шеей, с большими блестящими глазами, Чужак смотрел в сторону далёких гор и, казалось, не дышал даже. «Он не сможет бежать, отстанет по дороге», — услышал я голос Мадата. Чужак моргнул глазами. Только моргнул глазами. «Пусть остаётся здесь с девочками», — услышал я. Чужак стоял неподвижно, ждал. Так только ягнёнок может позволить говорить, что вот сейчас его зарежут, только вода может позволить, чтобы при ней хвалили или ругали её вкус, только яркий подсолнух может ждать, чтоб его сорвали или оставили на стебле. Красный отсвет рубашки делал Чужака каким-то непривычно красным. Он молча стоял в этой своей рубашке под нашими взглядами, молча слушал спор о себе и о собственной непригодности, и мне вдруг показалось, что он лучше всех — и этой учительницы, и этого героического Мадата, и этих девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10