…Смешно смотреть на мужские слёзы. Плач мужчины не вызывает сострадания, ведь мужчина не дитя и не женщина. Да он и плакать-то как следует не умеет. Издаёт какие-то лающие звуки, только и всего. Потом он успокаивается и, уставив глаза в потолок, понемногу засыпает. Щетина у него на лице жёсткая, дыхание доносит запах табака, широкая грудь вздымается уже ровно, и вообще нет в нём ничего достойного жалости и сочувствия. Ты даже не укрываешь его, а ведь он может простудиться. Ты просто радуешься, что, по всей вероятности, у этого мужчины с Пайцар ничего не произошло… Ну и слава богу!
— …Вставай, Завен, Павле избили.
— Кто избил?
— Следователь.
— Какой ещё следователь?
— Следователь.
Павле избили… Что же тут особенного? Многих на свете избивают, теперь это ни для кого не трагедия. Но когда Павле поднялся с земли, встал во весь свой рост и увидел лейтенанта, который едва доставал головой до его груди, Павле заплакал. Шея у лейтенанта была тонкая, руки тонкие, весь он тонкий, дунешь — переломится, а вот на-поди — взял и избил Павле. Многих на свете избивают, но чтобы слабый сильного избил — это уже ни на что не похоже.
Неужели что-то ещё непонятно? Зарезать барашка, конечно, не преступление. Если хотите знать, барашки на то и существуют, чтобы их резали. Но если ты зарезал барашка, который по закону не тебе принадлежит, тут уж вы меня извините. Я, ведь вы знаете, следователь, я раскрыл воровство, остаётся только, чтобы я задавал вопросы, а ты на мои вопросы отвечал — «да». Вот и всё.
А вот и не всё! Я пять лет служил в армии. Мне приказывали — ложись, я ложился, приказывали ползти — полз, приказывали — выше ногу, я поднимал погу выше… А теперь ты хочешь, чтобы я пять лет жил под конвоем? Не выйдет! Ты этого не добьёшься, ты скорее свой затылок увидишь. И пошёл ты со своим Ревазом и его овцами ко всем чертям! Я больше не Павле… Знать не знаю никаких овец… Овцы? Что это ещё такое? Никогда не слыхал. Эх, шёл бы ты отсюда подобру-поздорову… Стены сельсовета сложил Павле, это тебе известно? Снаружи на угловом камне он высек собственноручно — ПАВЛЕ. И на скамье вот этой, гляди-ка, он вырезал ножом — ПАВЛЕ, а ниже вырезал — ИШХАН. И кто-то другой (почерк завеновский) напротив ПАВЛЕ вырезал — МАЙОР. Однажды Павле порвал на этой скамье штаны — зацепился за гвоздь, и Павле взял камень и загнал тот гвоздь поглубже… Это всё Антарамеч, понял! Дом Павле, и здесь допросы твои не пройдут, так и знай! И вообще давай не пугай, не на пугливых напал…
— Я об этих овцах понятия не имею.
— Не имеешь, значит?
— Нет. Не имею.
— Так-таки и нет?
— Не ори на меня, нет!
— Встать немедленно!..
Все знали, что следователь голоден, но обедать его никто не позвал. Он ушёл из села крадучись, как вор.
Есть на свете один-единственный бидза Степан, второго нет. Вот уж, наверное, лет двадцать говорят, что бидза Степан восьмой десяток живёт. Годы идут, а ему всё восьмой десяток. Надо полагать, что когда-то бидзе Степану было сорок, потом пятьдесят, и как же это, ах ты господи, давно было — двадцать, тридцать лет назад. По его собственным рассказам, был он когда-то сильным и смелым, шёл на медведя с дубиной; отдубасит медведя и отпустит на все четыре стороны; тот давай бог ноги, а бидза Степан хохочет вслед и со лба пот вытирает. В селе же говорили, что бидзу Степана не помнят молодым, «так всю жизнь и был семидесятилетним говоруном. А с медведем он во сне, наверное, дрался». Но что бы там ни говорили в селе, бидза Степан нет-нет да и расскажет занятную историю.
— Ещё во времена Ованеса Туманяна знакомые наши азербайджанцы приносили нам гранаты и муку, а мы им взамен мёд и картошку давали. И когда армян и азербайджанцев стали ссорить, те опять приносили нам гранаты и муку, а мы, как всегда, мёдом и картошкой с ними расплачивались. Но однажды гляжу — ходит отец мой вокруг да около этой муки, разглядывает её. Под конец и говорит матери: «Будешь печь хлеб, не давай детям есть, пока сам не попробую».
Но когда хлеб испекли, сам всё же не попробовал его, кинул кусок собаке и стал ждать, сдохнет собака или нет. Три дня ждал.
А азербайджанец, гляжу, тоже мнётся, не хочет наш мёд брать: «Вы мне одной картошки дайте».
Так и жили, вроде бы в мире, а неспокойно. Однажды, помню, играли мы в горах, в биз, ихний пастушок и я, и вдруг смотрю, у ихнего пастушонка-то рука дрожит. Я палец и прикусил: ну, думаю, того, неспроста это, держи ухо востро, Степан… Да, а как увидел я это, и у меня рука задрожала. Ничего, думаю, выиграю, а когда он нагнётся, чтобы вытащить биз, я его ножом и… И он, видно, про то же думает, и так шибко думает, что, не дождавшись конца игры, втыкает биз в землю: «Вытаскивай», — говорит. Я ему говорю: «Ты сначала выиграй», а он говорит: «А разве я не выиграл?» — «Не выиграл», — говорю. «Где же я остановился?» — говорит. — «Тебе лучше знать, — говорю, — где ты остановился». — «А, верно, на дрсаптуйте».
А дрсаптуйт — это такая штука: человек может размахнуться и воткнуть нож не в землю, а прямо в брюхо Степану. Скверная штука этот дрсаптуйт.
«Нет, — говорю, — ты на нерсаптуйте остановился». Чуете? Ведь при нерсаптуйте играющему недолго и поранить себя, бывали такие случаи. «На нерсаптуйте, — говорю, — ты остановился». — «На дрсаптуйте», — отвечает. Я-то был прав, а игра есть игра. Бросил он нож, как полагается в нерсаптуйте, и голову себе рассёк. У него из раны кровь течёт, а он жалобно так спрашивает меня: на чём, мол, ты остановился? Я уже было побеждал, но, как увидел кровь, жалость меня разобрала. «Я тоже на нерсаптуйте», — говорю. Тогда он вдруг разозлился — на себя, наверное, и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31