Меняется только лицо его. Сегодня в Антарамече деловито прижимают телефонную трубку к уху, важно пробегают глазами столбцы газет, и, если вы возились с машиной и вымазали маслом руки, вам подают тряпку. Сегодня взаимоотношения антарамечца с телефоном не те, что тридцать лет назад. Нет уже того почтения и недоверия, которые когда-то внушал телефон. В тридцатых годах он был чем-то таинственным и всемогущим — какой-то диковинный предмет, которому то приказывали, то грозили, которого то убеждали, то упрашивали. Обычно говорил по телефону председатель, и в такие минуты он тоже казался таинственным и всемогущим, каким сейчас антарамечскому пастуху кажется, к примеру, закодированный атомщик.
Как-то попросили у председателя лошадь — послать за врачом в соседнюю деревню, и председатель рассмеялся: «Зачем же лошадь, позвоните, сам приедет».
— Нуда!
— Конечно, позвоните.
— Позвонить, — что сказать?
— Пошлите, мол, в Антарамеч доктора Астэбатяна, ребёнок заболел.
— А ты не смеёшься? Позвони сам…
После этого председателю частенько приходилось говорить по телефону по просьбе односельчан, и те чувствовали себя в неоплатном долгу перед ним. Так продолжалось до тех пор, пока однажды телефон не зазвонил в его отсутствие. Пастухи, бывшие в конторе, переполошились, потом обалдело уставились на аппарат. А телефон надрывался, настойчиво призывая кого-нибудь из них к себе. Пастухи переглянулись, потом вытолкали на середину того, над кем потешались больше всех.
— Сако, ты из нас самый башковитый.
— Чего стоишь, подойди, не укусит.
— Сако, чтоб тебе пусто было!
— Ай да Сако!
И Сако подошёл и сказал телефону врастяжку:
— Чего-о?..
Потом вспомнил, поправился:
— Алё.
Друзья так и покатились со смеху.
— Ишь, какой важный стал! «Алё» говорит! Ну и ну!
А Сако продолжал говорить:
— Чего? Да. Антарамеч. Нет, это Сако.
Звонок был из Гетамеча; сообщали, что в Гетамече для Антарамеча продукты имеются — мыло, спички, ситец, керосин, галеты, вилы; пусть, мол, приедут заберут. Телефон перестал быть тайной. Голос в трубке был настолько человеческий, словно заведующий магазином Хечо стоял рядом — хоть возьми да и хлопни его по плечу. И телефон для Сако сразу стал простым и понятным предметом, и Сако сказал:
— Хечо!
— Говори, слушаю.
— Хечо!
— Аллё! Говори, Сако, Хечо у телефона.
— Хечо!
— Да говори же, слушаю!
— Хечо, галеты, значит, керосин, ситец и ещё что?
— Мазут, мыло, гвозди, вилы.
— Хечо, это ты, значит?
— Конечно я, кто же ещё?
— Смотри-ка, важный какой, по телефону разговаривает, не мог, что ли, мальчишку прислать.
На том конце провода Хечо громко расхохотался.
— Хечо! — сказал Сако. — Ты сукин сын, Хечо!
Сако хотел сказать, что теперь, ежели будет нужда, он и сам позвонит по телефону, вместо того чтобы посылать мальчишку.
Потом пастухи вырвали у Сако трубку и по очереди прокричали кто на что был горазд, и выкрики эти относились большей частью к Хечо, к его конокраду-отцу и конокраду-деду. Этим пастухи хотели высказать своё одобрение тому, кто придумал телефон, его отцу и его деду. И продавец магазина Хачик Погосян так именно и понял их выкрики.
И телефон вошёл в быт. Потом в село пришло электричество, радио и так далее и тому подобное.
Кстати, электричеством называлось в первые дни, да и потом ещё долго, всё новое в селе. Даже обыкновенную железную кровать Сако называл не иначе как «электрической». Электрическая кровать! Все так и покатывались со смеху, а ему, бедняге, казалось, что людям просто охота посмеяться, и он сам смеялся вместе с ними.
Село быстро постигло разницу между электричеством и неэлектричеством и, обогащённое новым знанием, продолжало обрабатывать тот участок земли, который достался ему на планете Земля. А участок, доставшийся Антарамечу, был и впрямь великолепен. Церковь с голубями на скатах крыш, кладбище, по которому не понять, у кого из покоящихся здесь антарамечцев потомки были богатыми и у кого бедными, потому что каменотёсы села из поколения в поколение тесали камень по одному и тому же образцу. За кладбищем пашни, поднимающиеся по склону горы. Там, где пашни останавливаются, испугавшись крутизны, там пасутся белые и чёрные стада овец. А в долине реки, протекающей внизу по ущелью, в долине, где зной скапливается и встречается с прохладой, узкой полосой тянутся сады. Здесь излучина реки образует небольшое плато — Аторик, гладкое, как стол, сплошь покрытое доброй, сочной травой, вскормленной чернозёмом. Посреди этой травы и расположилась в шахматном порядке пасека Антарамеча со всеми своими голубыми домиками, с номерами от одного до пятисот тридцати. Отсюда на четыре, на пять километров разносится неумолчный концерт пасеки, а на километр и даже два — густой горячий аромат мёда. На том берегу реки медведь, наверное, садится на корточки, смотрит вверх, туда, где пасека, и, наверное, глядя на медведя, улыбается сквозь очки старый пасечник. «Ну что же ты стал, иди, раз уж ты такой храбрый…»
— Конечно, будете ставить Антарамеч нам в пример, — ворчали на районных совещаниях руководители колхозов. — Ещё бы! Был бы Антарамеч нашим. Одна пасека у них чего стоит… Господь не поскупился, дал им вдоволь всего.
Честное слово, господь всем дал вдоволь, не поскупился. Правда, одарив Антарамеч Аториком, господь не расставил на нём в шахматном порядке голубые домики пасеки. Это он предоставил сделать людям. И если люди не задались целью превратить участок земли, доставшийся им на планете Земля, в цветущий сад, то не найдут они у себя никакого Аторика, будь он даже под самым их носом, или же найдут, но не окажется в нём чернозёма в сажень толщиной, а будет какая-нибудь дряяь вроде глинозёма — словом, обязательно чего-нибудь да не хватит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31