Она спустилась к пашенным землям и пошла медленно, снижаясь и возносясь с холмами вместе.
Пахарь, дремавший под грушей, с натянутой на глаза шапкой, краем уха услышал: вот сейчас упряжной воды напился, вот он отвёл голову от ручья, вот, колышась, идёт обратно, и ещё, ещё пахарю виделась с такими крепкими грудями и могучим животом — голая баба, он слышал её горячий смех и, улыбаясь, говорил себе «ну вот ещё», а вон и подпасок — нагнулся подобрать с земли сухой ком, чтобы запустить им в одноглазого буйвола, — из тёплой лужи мотнул головой одноглазый буйвол. Пахарь чувствовал, как холодеет солнце, и что-то уже распластывает в воздухе крылья — чтобы стало на земле совсем свежо. А кто-то — пахарь чувствовал его взгляд над ухом, и плечо у пахаря деревенело от этого, — кто-то притаился поблизости. «Вот ещё», — сказал себе пахарь, но присел и поглядел, повёл кругом мутными глазами — тянулась старая пашня, солнце стояло над головой, и слышалась приближающаяся поступь волов. Пахарь натянул сапоги, потягиваясь, поднялся с земли, зевнул протяжно и, оттого что голой женщины не было, открыл было рот, чтобы выругать подпаска, отчего, мол, тот медлит с волами, — среди пашен стояла буйволица и спокойно дышала.
— Да ведь тебя на мясопродукты сдали, откуда ж ты снова тут взялась?
Буйволица взревела, сорвалась и пошла по свежей борозде.
— Нет, — сказал пахарь, — это не тебя мы на мясопродукты сдали. Ты буйвола, я вижу, ищешь.
Бедная скотина, — пожалел её пахарь, — как раз буйвола-то и погнали на мясопродукты.
Когда одноглазый выбрался из лужи — он учуял запах своего племени и сразу же вслед за этим услышал грустный зов этого племени. Его товарища по ярму угнали на бойню, а его самого впрягли с самым озверелым из волов — цепь на них двоих надевали с таким расчётом, чтобы буйвол не мог дотянуться до этого несносного вола, чтобы, наоборот, вол слегка тормошил это сильное, ленивое, требующее ухода создание. Сильно выгнув шею, буйвол наконец увидел свой род, и в нём всколыхнулась тоска по этому роду — он замычал и шагнул навстречу буйволице. Они приблизились, подошли совсем близко, и он понял, что это не товарищ для ярма. Положив голову ей на спину, он захотел было пожаловаться богу и попросить воскресить ему его прежнего напарника по ярму, но клич его застрял где-то на половине, потому что в эту минуту в нём зажёгся и тут же испепелился то ли знакомый, то ли незнакомый — он не успел понять — трепет своего, мужского начала. Но нет, не мужское начало в нём заговорило, а только крупица раздражённости проснулась и слегка встревожила его многопудовую тушу. С головой на её спине он замычал что было силы, воззвал к дальним далям и к богу — со стороны слепого глаза была тьма одна, другим глазом он увидел волов, которые шли запрягаться.
Буйволица подождала немножко. Но он только ревел. И она погладила его своими тёплыми боками, погладила, обласкала, а потом всё его могучее тело, его ноздри, его брюхо — всего его окутала, обволокла своею сутью самки и вскричала, позвала его за собой, куда-нибудь, подальше от глаз людских. Но он стоял посреди пашен такой весь тягловый и невозмутимый, такой весь — для ярма.
Буйволица просила у этих пахарей — просила на один день и одну ночь их буйвола, чтобы потом подарить им славного большеголового буйволёнка, но они схватили уже своего буйвола за ухо и тащили его запрягать, а он спокойно подставлял свою немужскую голову — так сам и лез под ярмо.
Буйволица прошла с пахарем до конца борозды, вместе с плугом повернула назад и снова, враскачку, дошла до конца борозды, потом подошла к упряжному близко, прильнула к нему и позвала его из-под ярма, но, помахивая хвостом, он спокойно и равнодушно тащил плуг. Тогда она легонько толкнула его рогами, и он глянул из-под ярма, жалкий-жалкий, слепой на один глаз, шея твёрдая, огрубелая. Буйволица ещё раз прошла с плугом до конца борозды и обратно — он не был буйволом, он был таким же волом, как эти, рядом с ним. Буйволица остановилась, поглядела им вслед — плуг удалялся.
Буйволица пошла по тропинке, дошла до кустов, остановилась и посмотрела — волы неторопливо двигались вдоль борозды, за ними тянулась полоска рыхлой свежевспаханной земли, и всё это было каким-то умершим, умершим и незахороненным — вот каким всё это было. Подминая кусты, буйволица метнулась прочь отсюда, и снова под ногами её земля сменилась камнем. На секунду буйволица потеряла тропинку, потом опять нашла. Тропинка вела к роднику, но была старая и то и дело терялась. Перед буйволицей возникла скала. Тропинка огибала скалу, круто сбегала в овраг и там обрывалась у источника. А дальше начиналась речка. В речке тихонечко себе живёт-поживает христианская община речных форелей. Одна поверженная камышина, два стебелька повилики, изумрудный песок под водой, два луча солнца и четыре мошки на глади воды, и мать-рыба, отец-рыба, девочки-рыбки, мальчики — с десяток детей. Но… но… но… но…
Но родника буйволица не нашла, родника не было. Где-то рядом прятались, сплетаясь, его запахи и его тихое шелестение, но его самого не было. Буйволица покрутилась немного, вроде набрела на след, но тут же снова потеряла его, родник уходил прочь, ускользал от неё. И вдруг под ногой звякнул чугун. Конечно, родник бежал под чугуном. Буйволица опустилась на колени испить воды — чугун оттолкнул её морду. Буйволица поднялась, огляделась — больше нигде родника не было, и она снова опустилась на колени, чугун оттолкнул её, чугун сидел в земле тяжело и безжизненно. Она решила сразиться с чугуном — рога глухо стукнулись об него. Чугун мог лежать так тысячу лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12