— Цебо — что такое?
— Не знаю, — сказал мальчик.
— А это золото? — сказал брат. — Эти буквы тут из золота?
— Нет, — сказал мальчик. — Это бронза, бронзовая краска.
— Бронза, — сказал брат. — А бронза не золото?
— Нет, — сказал мальчик. — Бронза — это бронза.
— Бронза — это бронза и немножко золото, да? — спросил брат.
— Нет, — сказал мальчик. — Золото — это золото, а бронза — это бронза.
— Э-э-э… — запутался брат. — А что же тогда золото?
Руки у матери были отечные, золотого кольца на безымянном пальце почти не разглядеть было.
— Золото — это мамино кольцо, — сказал мальчик, и брат взял материну руку, повертел её, поглядел на неё сверху, снизу, растопырил пальцы на ладони, раздвинул наплывшую на кольцо кожу, и рука уже не принадлежала матери, он обследовал эту руку со всех сторон, потом положил матери на колено и сказал:
— Золото лучше или бронза?
— Золото, — сказал мальчик.
— Верно, золото. Почему же тогда не золотыми буквами написано?
— Не знаю, — сказал мальчик.
— А что значит Цебо?
— Цебо — имя, название обувной фабрики, — сказал мальчик.
— Верно, — сказал брат. — А разве у фабрики может быть имя?
— Может, — сказал мальчик.
— Это как же?
— А так, — сказал мальчик.
Брат лёг на пол и стал разглядывать подошву ботинка: «Цы… цы… е…», а мать завязывала шнурок в это время, она завязала шнурок и погладила верх ботинка, потом ещё раз погладила, и пальцы у матери были толстые и грубые.
— Фабрика — это что такое? — спросил брат.
— Это где много народу работает.
— Знаю, — сказал брат.
— А раз знаешь, чего спрашиваешь?
Брат раскрыл было рот, но не нашёлся, как сказать понятнее, как объяснить, что его мучило, ребёнок на постели скосил глаза на бронзовую этикетку и прошептал «цепо»… Мать сидела на полу и, казалось, дремала.
— Встань с земли, — сказал мальчик брату. — Что тебе нужно, не пойму.
— Не скажу. — Опёршись о ногу матери, брат поднялся, и от его рук у матери на ногах остались впадины.
— Не можешь сам встать, что ли, — сказал мальчик.
Он стоял, обутый в новые ботинки, и брат доходил ему до пояса. Брат свесил голову и не любил в эту минуту мальчика, но он доходил мальчику всего лишь до пояса, и мальчик взял его за подбородок, заглянул ему в лицо. Шея у брата была слабая, кожа на лице тонкая, а пальцы мальчика очень, слишком грубые для этого лица. Брат стоял, опустив глаза, и не любил в эту минуту мальчика. Но он был мальчику всего лишь по пояс. И было оскорбительным быть таким маленьким, мальчик понимал это, было оскорбительным быть всего лишь с ногу старшего брата, быть с его ногу и стоять перед этой ногой.
— Ну ладно, — сказал мальчик. — Нечего торчать перед глазами.
Мать как бы очнулась, сказал «оф!..», и это было похоже на то, как взлетает маленькая птица, но точно так же, говорят, отлетает душа человека, точно так же, говорят, она отлетает. Душа отлетает, и тело остаётся — как покинутое гнездо, как покинутое, пустое гнездо птицы, которое медленно начинает гнить с этой минуты…
Брат не смог долго оставаться под грузом обиды, его маленькое тело было ещё недостаточно серьёзным для такого груза — и он, как жеребёнок, выскочил-выпрыгнул из своего состояния оскорблённого. Он сказал матери:
— Оф! А от тебя чем-то пахнет… Я знаю, чем от тебя пахнет… Офом!
— Заткнись, — сказал мальчик.
Мать спрятала улыбку и сказала:
— Чтоб тебе пусто было, каким ещё офом?
— Он не знает, — сказал брат. — Я знаю…
— Опаздываешь, — сказала мать мальчику. — Пойдём провожу тебя.
— Дай гаты, — сказал ей брат.
Мать как-то поспешно вышла из комнаты. Брат пошёл было следом, но маленький в комнате оставался один, и брат вернулся.
— Вот так всегда, — сказал брат. — От самих гатой пахнет, а они: «Опаздываешь, идём провожу…»
— Дурак, — сказал мальчик.
Брат не ответил, но было видно, что он думает. Своим чистым простодушным умом младшего он думает: «Сам ты дурак, и дурак, и ещё кое-что».
— Дурачок, — сказал мальчик. — Ишачок.
— А ты цебо, — сказал брат. — Цебо.
— Что тебе со станции привезти? — спросил мальчик.
— … — беззвучно ответил брат. И очень даже было понятно, что он хотел сказать.
— Ешь малину, — сказал мальчик.
— Ешь сам, — сказал брат, и было понятно, что он не про малину говорит, но нельзя было взять и избить его, потому что нельзя быть старше и стоять обутым в новые ботинки перед босым младшим.
Маршал с лошади приметил новые ботинки брата, хмыкнул: «Пах-пах-пах-пах!» — и надулся, передразнивая важность мальчика.
— А ты одной божьей коровки не мог найти ребёнку, — сказал мальчик. — Слезай с лошади.
— Целый час искал, нигде не было.
— Ты не божью коровку искал, ты яблоки на яблоне искал.
— Подумаешь, — оскорбился маршал, — уж хоть бы сад был садом.
— Сад ему уже не нравится, — сказал мальчик. — Ты, может, корреспондент из «Авангарда»?
Маршал ответил запоздало, когда мальчик с матерью, ведя за собой лошадь, отошли на порядочное расстояние:
— Корреспондент «Авангарда» тот, кто новые ботинки надел! — И мать улыбнулась.
И в эту минуту, когда мать ещё улыбалась, выскочила из-за родника сестрёнка, выпятив животик, в некрасивых голубых трусиках, она подбежала к ним, и, казалось, улыбка матери была предназначена ей. Она встала перед мальчиком и молча протянула ему руку, в руке на раскрытой ладони — груша. Эту грушу мальчик приметил ещё днём — в ручье, который проходил возле родника. Ручей принёс эту грушу из верхних садов, а вода в ручье была грязная, потому что ручей протекал рядом с уборной Саака.
— Тебе даёт, — сказала мать мальчику.
Мальчик взял грушу, а сестра молча смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67