Нет, я не согласен ждать!
— Я еще молода, — сказала девушка, — я гадаю о суженом только по обычаю.
Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки гадают о суженом перед наступлением марта, а не в пору жатвы, и в сердце к нему закралось сомнение.
— Я еще молода, я гадаю о суженом только по обычаю, — улыбаясь, повторила девушка.
— Будешь ждать, пока состаришься? — снова заговорил Уленшпигель. — Прогадаешь!.. В первый раз вижу такую округлую шею, такие белые фламандские груди, полные сытного молока, которым вскармливают сильных мужчин.
— Полные? — переспросила она. — Пока еще нет. Уж больно ты скор, прохожий!
— Ждать? — повторил Уленшпигель. — До тех пор, пока у меня все зубы выпадут и я уже не смогу тебя съесть в сыром виде, красотка? Что ж ты не отвечаешь? Только карие глазки твои и вишневые губки смеются.
Девушка бросила на него лукавый взгляд.
— Неужто ты в меня сразу влюбился? — спросила она. — Чем же ты занимаешься? Кто ты, гез или богач?
— Я — гез, я — бедняк, — отвечал Уленшпигель, — но я мигом разбогатею, как только стану обладать такой красавицей, как ты.
— Я тебя не о том спрашиваю, — сказала девушка. — Ты в церковь ходишь? Ты настоящий христианин? Где ты живешь? Уж не Гез ли ты — из тех Гезов, что не признают королевских указов и инквизиции?
Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.
— Да, я — Гез, — отвечал Уленшпигель. — Я хочу отдать червям на корм всех; кто утесняет нидерландский народ. Ты смотришь на меня растерянным взглядом. Во мне горит пламя любви к тебе, красотка, — то пламя юности. Его зажег господь бог, и оно, как солнце, будет пылать, пока не погаснет. Но в сердце у меня полыхает и огонь мести, возжженный тоже господом богом. Зазвенят мечи, зажгутся костры, загуляет удавка, вспыхнут пожары, будет запустение, будет война и гибель палачей.
— Ты пригож, — с печальным видом сказала девушка и поцеловала его в обе щеки, — но только помалкивай.
— О чем ты плачешь? — спросил Уленшпигель.
— Всегда надо прежде оглядеться, а потом уж болтать, — сказала девушка.
— А что, разве у этих стен есть уши? — спросил Уленшпигель.
— Кроме моих ушей, никаких других здесь нет, — отвечала она.
— Твои ушки сотворил Амур; и я их сейчас завешу поцелуями.
— Слушай, что я тебе говорю, ветрогон!
— А что такое? Что ты мне хочешь сказать?
— Да слушай же! — повторила с досадой девушка. — Вон идет моя мать… Не болтай, не болтай, особенно при ней!..
Подошла старуха Сапермиллементе. Уленшпигель оглядел ее с головы до ног.
«Рожа точно шумовка, — подумал он, — глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса — премилая, я вам доложу, старушка!»
— Здравствуйте, сударь, здравствуйте! — сказала она ему и обратилась к девушке: — Ну, дочка, хорошо мне заплатил, щедро мне заплатил граф Эгмонт — я ведь ему на плаще шутовской колпак вышила. Да, сударь, шутовской колпак — назло Красной собаке.
— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.
— Да, да, Красной собаке, — повторила старуха. — Говорят, будто он доносит на них королю, — вот они и хотят его изничтожить. Хорошо сделают, как вы скажете?
Уленшпигель молчал.
— Вы поди встречали их на улице: на них камзолы и серые opperstkleed'ы, какие носит простой народ, с длинными рукавами я монашескими капюшонами, и на всех opperstikleed'ах вышит шутовской колпак. Я их вышила по меньшей мере двадцать семь, а дочка — пятнадцать. Красная собака обозлилась!
Тут старуха зашептала Уленшпигелю на ухо:
— Теперь они решили заменить шутовской колпак снопом колосьев — знаком единения, это я знаю наверное. Да, да, они встают мятежом на короля и на инквизицию. Молодцы! Правда, сударь?
Уленшпигель молчал.
— Господин приезжий, видно, чем-то огорчен: как воды в рот набрал, — заметила старуха.
Уленшпигель молча удалился.
Малое время спустя он, чтобы не разучиться пить, вошел в трактир с музыкой. Трактир был поло-н посетителей, и они громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и о том, что Красную собаку нужно выгнать вон. Вдруг Уленшпигель увидел старуху: одетая в рубище, она как будто подремывала над стаканчиком водки. Так она сидела долго, потом вынула из кармана тарелочку и начала обходить столики, особенно настойчиво прося милостыню у самых невоздержных на язык.
И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.
В надежде выведать у девушки то, чего ему не сказала старуха Сапермиллементе, Уленшпигель опять прошел мимо их дома. На этот раз девушка не гадала о суженом — она улыбнулась ему и подмигнула, словно обещая приятную награду.
Уленшпигель невзначай оглянулся — сзади стояла старуха.
Уленшпигель в бешенстве с быстротой оленя бросился бежать по улице, крича: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Пожар! Пожар!) И так добежал он до дома булочника Якоба Питерсена. Окна этого дома, застекленные по немецкому образцу, пламенели в багровых лучах заката. Как раз в это время у булочника жарко топилась печь, и из трубы валил густой дым. Уленшпигель все бежал и, указывая на дом Якоба Питерсена, вопил: 'Tbrandt! 'Tbrandt! Сбежался народ и, увидев красные окна и густой дым, тоже давай кричать: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Дом горит! Дом горит!) Соборный сторож затрубил в рог, а звонарь что было мочи зазвонил в сполошный колокол. С пеньем и свистом налетели стайки мальчишек и девчонок.
Старуха Сапермиллементе, удостоверившись, что колокол и рог гудят не переставая, сорвалась с места и умчалась.
Уленшпигель за ней следил. Когда она скрылась из виду, он вошел к ним в дом.
— Это ты? — спросила девушка. — Да ведь там же горит?
— Там ничего не горит, — отвечал Уленшпигель.
— А почему так заунывно гудит колокол?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164