Они еще не вышли из Эйского канала. Будем же крейсировать у выхода и не пропустим их. По каждому кораблю тиранов, который посмеет показать в Зейдер-Зе свой корпус, — огонь!
— Мы его разнесем в щепы! Да здравствует Гез! — вскричали все.
Вернувшись на свой корабль, Уленшпигель созвал на палубу моряков и солдат и передал приказ адмирала.
— У нас есть крылья — это паруса, — объявили они, — у нас есть коньки — это кили наших кораблей, у нас есть гигантские руки — это абордажные крючья. Да здравствует Гез!
Флот вышел и начал крейсировать в одной миле от Амстердама — таким образом, без дозволения Гезов никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти оттуда.
На пятый день дождь перестал, небо расчистилось, но ветер усилился, Амстердам словно вымер.
Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу взбегает корабельный truxman — парень, научившийся бойко болтать по-французски и по-фламандски, но еще лучше изучивший науку чревоугодия, а за ним гонится Ламме и изо всех сил колотит его деревянной ложкой.
— Ах ты мерзавец! — кричит Ламме. — Прежде времени присоседился к жаркому и, думаешь, тебе это с рук сойдет? Лезь на мачту и погляди, нет ли какого шевеления на амстердамских судах. Так-то дело будет лучше.
— А что ты мне за это дашь? — спросил truxman.
— Сначала сделай дело, а потом уже проси вознаграждения, — сказал Ламме. — А не полезешь, я прикажу тебя высечь, разбойничья твоя рожа. И не поможет тебе твое знание французского языка.
— Чудесный язык — язык любви в войны! — заметил truxman и стал взбираться на мачту.
— Ну, лоботряс, что там? — спросил Ламме.
— Ни в городе, ни на кораблях ничего не видать, — отвечал truxman и, спустившись, сказал: — А теперь плати.
— Довольно с тебя того, что ты у меня спер, — рассудил Ламме. — Но только это тебе впрок не пойдет — все равно отдашь назад.
Тут truxman опять вскарабкался на мачту и крикнул:
— Ламме! Ламме! К тебе в камбуз вор забрался!
— Ключ от камбуза у меня в кармане, — сказал Ламме.
Но тут Уленшпигель отвел Ламме в сторону и сказал:
— Сын мой! Тишина, царящая в Амстердаме, меня страшит. Это неспроста.
— Я тоже так думаю, — согласился Ламме. — Вода в кувшинах замерзает, битая птица точно деревянная, колбаса покрывается инеем, коровье масло твердое, как камень, постное масло все побелело; соль высохла, как песок на солнцепеке.
— Скоро грянут морозы, — сказал Уленшпигель, — тогда амстердамцы подвезут артиллерию и несметною ратью ударят на нас.
Уленшпигель отправился на флагманское судно и поделился своими опасениями с адмиралом, но тот ему сказал:
— Ветер дует со стороны Англии. Надо ожидать снега, а не мороза. Возвращайся на свой корабль.
И Уленшпигель ушел.
Ночью повалил снег, а немного погодя ветер подул со стороны Норвегии, море замерзло, и теперь по нему можно было ходить, как по полу. Адмирал все это видел.
Боясь, как бы амстердамцы не пришли по льду и не подожгли корабли, он приказал солдатам держать наготове коньки — на случай, если придется вести бой на льду, а канонирам — наложить побольше ядер возле лафетов, зарядить и чугунные и стальные орудия и держать в руках зажженные фитили.
Амстердамцы, однако ж, не показывались.
И так прошла неделя.
На восьмой день к вечеру Уленшпигель распорядился устроить для моряков и солдат обильную пирушку, которая могла бы послужить им панцирем от пронизывающего ветра.
Ламме, однако ж, возразил:
— У нас ничего нет, кроме сухарей и плохого пива.
— Да здравствует Гез! — крикнули солдаты и моряки. — Это будет наш постный пир перед битвой.
— Битва начнется не скоро, — заметил Ламме. — Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, — вот бы нам его сейчас господь послал! — а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, — эх, кабы и нам его сейчас послал господь! — они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда — пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь.
— Так-то оно так, — сказал Уленшпигель, — но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями?
— Это они от холода, — высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: — Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина — увы, — нет даже доброго dobbelebier'а — ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит — за мной!
— Куда ты? — спросил Уленшпигель. — Сходить с корабля не приказано.
— Сын мой, — сказал Ламме, — ты теперь капитан и хозяин корабля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164