— Любимая моя, наконец ты со мной! Слава богу! Она здесь, моя милая подружка, она со мной — и телом, и сердцем, и душою! О, эти ласковые глаза, этот хорошенький алый ротик, откуда исходят одни только добрые слова! Ты спасла мне жизнь, моя нежно любимая! Ты заиграешь на наших кораблях песню свободы. Помнишь?.. Нет, не надо вспоминать… Этот веселый час — наш, и это личико, нежное, как июньский цветок, — мое. Я в раю. Но ты плачешь?..
— Они ее убили, — сказала она и поведала ему свое горе.
И, глядя друг другу в глаза, они плакали слезами любви и скорби.
И на пиру они ели и пили, а Ламме смотрел на них грустным взглядом и говорил:
— Жена моя! Где ты?
И пришел священник и обвенчал Неле и Уленшпигеля.
А утреннее солнце застало их лежащими друг подле друга на брачном ложе.
И головка Неле покоилась на плече Уленшпигеля. Когда же солнце разбудило Неле, Уленшпигель сказал:
— Свежее мое личико, доброе мое сердечко! Мы отомстим за Фландрию.
Она поцеловала его в губы.
— Удалая ты моя голова, сильные руки! — сказала она. — Господь благословит союз свирели и шпаги.
— Я надену на тебя военную форму.
— Прямо сейчас? — спросила она.
— Прямо сейчас, — отвечал Уленшпигель. — А кто это сказал, что утром хорошо есть клубнику? Губы твои куда слаще!
9
Уленшпигель, Ламме и Неле, так же как их соратники и однокашники, отбирали у монахов все, что те ловко выуживали у народа с помощью крестных ходов, ложных чудес и прочих плутней в римско-католическом вкусе. Уленшпигель и его товарищи поступали так в нарушение приказа, отданного Молчаливым, другом свободы, но на военные расходы нужны были деньги. Впрочем, Ламме Гудзак не довольствовался звонкой монетой — он забирал в монастырях окорока, колбасы, бутылки пива и вина и возвращался оттуда с веселым видом, обвешанный битой птицей: гусями, индейками, каплунами, курами и цыплятами, ведя на веревке монастырских телят и свиней.
— Это все — по праву войны, — говорил он.
Радуясь всякой добыче, он приносил ее на корабль в надежде попировать на славу, но его неизменно ожидало разочарование — кок ничего не смыслил в науке изготовления жарких и подливок.
Однажды Гезы, по случаю очередной победы хлопнув винца, сказали Уленшпигелю:
— Что бы ни творилось на суше, от тебя ничто не укроется, тебе известны все походы. Спой нам про них! Ламме будет бить в барабан, а миловидная свирельщица станет тебе подыгрывать.
И Уленшпигель начал:
— Ясным и прохладным майским днем Людвиг Нассауский, вознамерившись войти в Монс, не нашел ни пехоты своей, ни конницы. Кучка его приверженцев уже открыла ворота и опустила мост, дабы он мог взять город, однако большинству горожан удалось овладеть воротами и мостом. Где же солдаты графа Людвига? Горожане сейчас поднимут мост. Граф Людвиг Нассауский трубит в рог.
И тут Уленшпигель запел:
Где твои пешие, где верховые?
Топчут они, блуждая в лесу,
Ветки сухие, ландыш цветущий.
Солнце, его сиятельство, ныне
Гонит пот из красных свирепых лиц
И лоснящихся конских крупов.
Граф Людвиг в рог затрубил.
Солдаты его услыхали. Тихо бей в барабан.
Крупной рысью, отпустив поводья,
Молнией, вихрем,
Железным грохочущим смерчем
Тяжелые всадники мчатся!
На выручку! Эй! Живее! Живее!
Мост поднимается… Шпору вонзай
В окровавленный бок скакуна боевого!
Мост поднимается — город потерян.
Близко они. Не слишком ли поздно?
Во весь опор! Отпусти поводья!
Гитуа де Шомон на лихом скакуне
Взлетел на мост, и мост опустился.
Город взят! Слышите, слышите,
Как по улицам Монса
Молнией, вихрем,
Смерчем железным скачут они!
Слава Шомону и его скакуну!
Труби в трубу, бей в барабан.
Пора косить, луга благоухают;
С песней жаворонок в небо взвился.
Да здравствует свободная птица!
Бей в барабан славы!
Слава Шомону и его скакуну!
Выпьем за них!
Город взят! Да здравствует Гез!
И Гезы пели на кораблях:
Христос, воззри на воинов своих!
Господь, навостри клинки!
Да здравствует Гез!
А Неле, смеясь, играла на свирели, а Ламме бил в барабан, и ввысь, к небесам, к престолу господа бога, поднимались златые чаши и летели песни свободы. А вокруг корабля сиренами плескались прохладные светлые волны и мерным шумом своим нежили слух.
10
В один из жарких и душных августовских дней Ламме предавался унынию. Веселый его барабан притих и заснул; из сумки торчали палочки. Уленшпигель и Неле грелись на солнце и, преисполненные любовной неги, улыбались. На марсах, пробегая глазами по морю, не видать ли где какой добычи, свистели и пели дозорные. Долговязый время от времени обращался к ним с вопросом. Но они всякий раз отвечали:
— Niets (ничего).
А Ламме, бледный и вялый, жалобно вздыхал. И Неле его спросила:
— Что это ты, Ламме, такой скучный?
А Уленшпигель добавил:
— Ты похудел, мой сын.
— Да, — сказал Ламме, — я скучаю и худею. Сердце мое теряет свою веселость, а славная моя морда — свою свежесть. Ну что ж, смейтесь надо мной — вы, избегнув многих опасностей, отыскали друг друга. Глумитесь над бедным Ламме — он хотя и женат, но живет вдовцом, а вот она, — тут он указал на Неле, — сумела избавить своего мужа от поцелуев веревки и теперь будет последней его любовью. Она поступила благородно, пошли ей бог счастья за это! Но только пусть она надо мной не насмехается. Да, милая Неле, не смейся над бедным Ламме. Моя жена смеется за десятерых. О женщины, женщины, вы глухи к страданиям ближнего! Да, меч разлуки пронзил мое сердце, и оно у меня болит. Исцелить же его никто не властен, кроме моей жены.
— И еще кроме куска мяса, — ввернул Уленшпигель.
— Да, — согласился Ламме, — но где ты найдешь мясо на этом жалком суденышке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164