— Это личина, прикрывающая недовольное выражение; это бархатный плащ, который накидывает на себя твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди у которых горит неугасимый светильник мужественности, влекущий к смелым подвигам и веселым приключениям.
— Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым Антонием, — заметил Уленшпигель.
Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна.
— Говорила ты складно, — молвил Уленшпигель, — а теперь надо изрядно выпить.
— У меня еще во рту не пересохло, — сказала девица.
Они вошли. На ларе дремал огромный жбан, за толстое свое брюхо именуемый «пузаном».
Уленшпигель обратился к baes'у:
— Ты видишь вот этот флорин?
— Вижу, — отвечал baes.
— Сколько же ты выдоишь из него патаров, чтобы наполнить dobbeledauwaert'ом вон того пузана?
Baes ему на это сказал:
— Уплати negen mannekens (девять человечков), и мы будем с тобой в расчете.
— То есть шесть фландрских митов, — стало быть, два мита ты берешь с меня лишку, — заметил Уленшпигель. — Ну так и быть, наливай.
Уленшпигель наполнил стакан своей спутницы, встал, приосанился и, приставив ко рту носик жбана, вылил его содержимое себе в глотку. И шум от сего был подобен шуму водомета.
Ошеломленная девица спросила:
— Как это тебе удалось перелить пиво из этого толстого пуза в свой тощий живот?
Уленшпигель ничего не ответил и обратился к baes'у:
— Принеси ветчинки, хлеба и еще один полный пузан — мы хотим еще выпить и закусить.
Как сказано, так и сделано.
Девица угрызала кожицу от окорока, а в это время Уленшпигель столь нежно ее обнял у что это ее поразило и вместе с тем пленило и покорило. Затем, оправившись от изумления, она обратилась к нему с вопросом:
— А как уживаются с вашей добродетелью жажда, точно у губки, волчий голод и любовная отвага?
Уленшпигель же ей на это ответил так:
— Я уйму нагрешил и, как ты знаешь, дал-обет покаяться. Покаяние мое длилось целый час. У меня было время подумать о своем будущем, и я представил себе, что придется мне сидеть на одном хлебе, хоть сие и не прельстительно; довольствоваться одной водичкой исключительно; отказываться от любви неукоснительно; не шевелиться и не чихать, дабы невзначай не поступить предосудительно; быть всеми уважаемым и всеми избегаемым; жить в одиночестве, как прокаженный; тосковать, как пес, потерявший своего хозяина, и, лет этак пятьдесят промаявшись, издохнуть в нищете неупустительно. Итак, покаяние мое было долгое. Поцелуй же меня, красотка, — и вон из чистилища!
— Ах! — с радостью повинуясь ему, воскликнула девушка. — Добродетель — что вывеска, ее место на шесте.
В любовных шалостях время проходило незаметно. Девица, однако ж, побаивалась, как бы их блаженству внезапно не помешал профос Спелле и его сыщики; того ради они порешили убраться, пока не поздно.
— А ну, подбери юбку! — сказал Уленшпигель.
Как два оленя, понеслись они в Дестельберг и застали Ламме закусывающим в Звезде Волхвов.
31
В Генте Уленшпигель часто виделся с Якобом Скулапом, Ливеном Сметом и Яном Вульфсхагером; и те сообщали ему об удачах и неудачах Молчаливого.
И всякий раз, когда Уленшпигель возвращался в Дестельберг, Ламме задавал ему один и тот же вопрос:
— С какими ты вестями? Приятными или же неприятными?
— Беда! — отвечал Уленшпигель. — Молчаливый, брат его Людвиг, другие вожди, а равно и французы положили идти в глубь Франции на соединение с принцем Конде. Так бы они спасли несчастную Бельгию и свободу совести. Но бог не захотел этого: немецкие рейтары и ландскнехты отказались идти дальше на том основании, что они-де присягали воевать с герцогом Альбой, но не с Францией. Напрасно принц убеждал их исполнить свой долг — в конце концов ему все же пришлось вывести их через Шампань и Лотарингию в Страсбург, а оттуда они возвратились в Германию. Как скоро наемники заартачились и ушли от принца, дела его сразу пошатнулись: король Французский, невзирая на договор с принцем, отказал ему в деньгах; королева Английская пообещала принцу денежную помощь с условием, что он освободит Кале со всею округой, но письма ее перехватили и передали кардиналу Лотарингскому, а кардинал, подделав подпись принца, послал ей отказ. Так, словно призраки от пенья петуха, рассеивается у нас на глазах славное войско, рассеиваются наши надежды. Но с нами бог, и если даже оплошает земля, то уж вода наверное не подведет. Да здравствует Гез!
32
Однажды к Ламме и Уленшпигелю вся в слезах прибежала давешняя девица.
— В Мелестее Спелле выпускает за деньги душегубов и воров, а ни в чем не повинных людей казнит, — сказала она. — Погиб и мой брат Михилькин! Ой, беда! Выслушайте меня и отомстите — ведь вы же мужчины! Это все наделал грязный и мерзкий развратник Питер де Роозе, растлитель малолетних. Ой, беда! Как-то вечером мой несчастный брат Михилькин и Питер де Роозе случайно сошлись в таверне Vaick, но не за одним столом — от Питера де Роозе все как от чумы.
Брату моему противно было сидеть с ним в одной зале — он обозвал его распутной сволочью и велел убираться. А Питер де Роозе ему и говорит: «Брату продажной девки нос задирать негоже». И ведь соврал — никакая я не продажная, я гуляю только с теми, кто мне нравится.
Тут Михилькин швырнул ему в морду кружкой с пивом, сказал, что он, мол, такой-сякой мерзкий распутник, врет и велел выкатываться, а не то, мол, он ему руку по локоть в рот засунет.
Тот попробовал что-то сказать, но Михилькин привел свою угрозу в исполнение: стукнул его разочка два по зубам и, как Питер ни кусался, схватил его прямо за челюсть и вышвырнул на дорогу, и так Питер, нещадно избитый, и остался лежать на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164